Золотой круг

— Ну а сын как, подчиняется? — шутя спросил я.

— А он такой же рядовой, как и все, только я с него могу потребовать больше, чем с кого другого, — с усмешкой ответил Федор Яковлевич.

Мне при ночных бдениях Никитич (старому фронтовику не давал спать ревматизм, и мы с ним допоздна беседовали) рассказал: «Як Петро вернулся из армии, то сразу попросился к батьке в бригаду, а батько ему и кажэ: «А мы еще побачимо, на шо ты годишься!» И дал ему старый дэтэ. А Петро шо? Ни слова против. Наладил трактор и стал робыть в бригаде».

Разговор о профессиональной преемственности, о многоступенчатости хлеборобской школы, о том, что на этом принципе должны создаваться новые тракторно-полеводческие бригады, отряды и звенья, был общим.

— На голом месте ничего не вырастает, — подытожил разговор Канивец. — Опыт к человеку сам по себе не приходит. Он добывается с трудом, приходит со временем, через ошибки… И потому молодой хлебороб должен работать на поле рядом с опытным и брать полезное от батьки, от дядьки, от старшего брата и товарища. Возьмите, к примеру, нашу восьмую бригаду, наших ветеранов — Николая Ильича Жеребило, Анатолия Николаевича Мартыненко, Павла Федоровича Ткаченко, Николая Ивановича Болдырева, Андрея Егоровича Новикова и других. Они набирались опыта у первой колхозной механизаторской гвардии, довоенной еще, у которой начинали прицепщиками, потом подменными. Николай Жеребило пошел от своего отца Ильи Прокофьевича Жеребило, который тридцать лет водил трактор, у него и я учился. А от нас пошел средний возрастной состав. А вот младший состав идет от трех механизаторских поколений — от отцов, дедов своих. Эти берут опыт побогаче. Им передается любовь к земле, понимание ее, мастерство — все богатство хлеборобской науки.

Ну и погодка была на шестой день моей жизни в степи, на полевом стане бригады Канивца! Как раз такая, какую в Приазовье называют мыгичкой. Весь день механизаторы вместе с бригадиром месили талую грязь у комбайнов и тракторов, настраивая их. Я был с ними — входил в курс их дел и забот.

Застуженный туман все наползал и наползал с Азовского моря, одежда тяжелела, набухая ознобливой сыростью. Лицо все время покрывалось скользкой росой, только сотрешь, как липучий туман образует ее снова.

К вечеру туман еще больше загустел. Папиросы гасли в неподвижном воздухе раз за разом. В промозглой серой мгле механизаторы выглядели размазанными тенями, и было глухо в ней, даже металл не звякал, а тюкал, словно отсыревшее дерево.

Ну, а потом была двенадцатикилометровая качка в кузове грузовика по колдобинной дороге до села под хлюпанье тяжелой жижи, выплескивающейся из-под колес.

И что это за счастье оказаться после всего этого в теплой хате Канивца у стола с парующими мисками борща, на янтарной поверхности которого плавали алые кораблики лютого перца! Анна Дмитриевна, жена Федора Яковлевича (ее в семье называют Галей), поднесла нам донского бальзама для спасения от козней мыгички.

Как и наваристый борщ, был тоже очень вкусным холодец — крепенький такой, с хрящиками и чесноком, я похвалил его, и Клавдия Афанасьевна, мать Канивца, подложила мне еще. Доедая добавку, я, должно быть, заинтересованно покосился на широкий подоконник, где стояла сковорода с запеченными кусками кабака, ибо Клавдия Афанасьевна поставила передо мной сковороду, промолвив:

— Может, вам понравится…

Медовый вкус и запах запеченного кабака, поджаристого, с янтарными затеками, вернул меня в прошлое — на горячую землю огорода, в огудину, в напряженное жужжание перегруженных пергой пчел, кружащихся над оранжевыми звездами цветов, из которых мы, мальчишки, тоже пили нектар с помощью соломинок.

Тепло и уютно было в доме Канивцов, и разговор у нас завязался ненатужный, доверительный. Мать и сын — статные, крупной кости люди и лицом похожие — сидели рядом. Начав рассказывать о том, как на фронт Федор уходил, Клавдия Афанасьевна тут же вспомнила своего младшенького, Андрюшу, и боль о нем открылась в ее душе.

— Четверо моих на войне было, — тихо рассказывала она. — Батько наш, Яков Андреевич, старший сын Петро, Федя и младшенький Андрюша… Нема Андрюши… Он же совсем хлопчик был. И в Германию угоняли его при оккупации. Вырвался тогда, из вагона выскочил. От того же Днипра до дому добирался. Люди добрые помогали ему. А другой раз не вернулся Андрюша от Днипра… Там и полиг… Як цвиточик на морозе…

Она не жаловалась. Она скорбела. Пряча слезы, Клавдия Афанасьевна наклонилась над столом, за которым мы сидели, и все разглаживала и разглаживала скатерку, а я не мог оторвать глаз от ее крестьянских рук. Они столько сделали для колхоза, для семьи, для детей своих и внуков! И вот ей уже восьмидесятый пошел, немощи докучают, обезножела она, а не может сидеть без дела — то помогает невестке обед готовить, то управляется по хозяйству. Она и сейчас только что вернулась со двора — корову доила. И никогда такие русские женщины, как она, такие матери не жаловались на трудность своей судьбы, на тяжесть работы, порой просто непосильной, какой она была во время войны, когда восстанавливали колхозное хозяйство после изгнания врагов. И почти не было крепких мужчин в селе, а только старики, инвалиды да мальчишки… На коровах пахали наши крестьянские матери и плечом своим подпирали ярмо — жалели кормилиц.

— Пограбил нас германец, мало чего осталось после него, — продолжала рассказывать Клавдия Афанасьевна. — Ну, взялись мы опять колхоз стягивать. Федя вернулся домой, потом батько наш, его демобилизовали… Начал колхоз потрошку оживать, набираться силы. И на подворье нашем, як Федя женился, стало радостно — внуки пошли… Иван, Петро да Андрий. — Клавдия Афанасьевна улыбнулась. — Вот и стала я уже прабабушка. Правнук есть — Сережа, сынок Петра, правнучка Настя — от Ивана…

Разговор зашел о сыновьях Федора Яковлевича и Анны Дмитриевны. Все они с малых лет при отце прошли механизаторскую школу на колхозных полях. Теперь Петро и Андрей работают механизаторами в родном колхозе, Иван после окончания школы сельских специалистов учится в Высшей партийной школе.

— Хлопцы хорошие у Феди и Гали, — сказала Клавдия Афанасьевна, — нарекать не приходится. От родителей у них доброе — к работе душа, к людям ласка.

Я вроде бы в шутку спросил у Анны Дмитриевны:

— За что вы полюбили его тогда, в те молодые годы?

Она не ожидала подобного вопроса, смутилась, потом, засмеявшись и что-то вспомнив, ответила:

— За многое такое понравился… С работы, бывало, идет замасленный, замурзанный и довольный такой, счастливый: наработался в охотку. Жадный он до работы.

Федор Яковлевич перебил ее мягким укором:

— Ну, Галя, что вспомнила! Замурзанный, замасленный… Разве поработаешь в охотку, если будешь свою одежку жалеть? Я так скажу: тот не работник, кто собой и своей одежкой на поле дорожит. И ходит такой бережливый вокруг трактора, огинается, под картер лишний раз не полезет. Да и думал я там про ту одежду! — и пренебрежительно махнул рукой.

Не думал, конечно, он о таких мелочах. Другое занимало его мысли с первых лет самостоятельной работы на поле — хлеборобская наука. Талант понимать землю в нем был заложен родителями, дедом и бабкой, а вот опыт перенимал у всех, с кем приходилось работать: у отца, опытного полевода, у тракториста Ильи Прокофьевича Жеребило, у комбайнера Афанасия Васильевича Щербинского, у многих других… Надежно усвоил дедовское строгое правило: взялся за какую-либо работу — сделай ее так, чтобы не стыдно было в глаза добрым людям смотреть. И не смей делать «абы как», лучше не берись за дело. Уж если пахать, то так, чтоб пласт лег к пласту, как пришитый, бороновать так, чтоб загон стал, как грядка, а убирать хлеб — так до последнего зернышка. Набирался Федор хлеборобского опыта жадно, не стеснялся выспрашивать старших о том, что казалось ему ценным, нужным.

За разговором мы не заметили, что во дворе разгулялся ветер. Увидели вдруг, как к черным стеклам окна прилепились белые лапы метели.