Каникулы на колесах

Первый же водитель, к которому дедушка обратился за справкой, в широченном соломенном бриле и распахнутой рубахе, бронзовый от загара, зажмурился и отрицательно замотал головой:

— Бороны вас боже! На Каховку вы тут не звертайте. Там така дорога! — Как видно, у водителя не хватило слов, чтоб обрисовать беды, которые поджидают того, кто сунется неосторожно на местную магистраль, и он только поднял руки над головой. — Одразу картер пробьете!

— Так… Веселенькое дело. А как же нам в Скадовск попасть? — тревожно спросил дедушка. По его лицу я понял, что у него ёкнуло сердце. Да и кто останется спокойным, проехав чуть не полторы тысячи километров и услыхав, что дальше дороги к цели путешествия нет.

— А вы идьте до Новоалексиевки. А там, як побачите указатель, то и свертайте соби на Каховку.

Для верности водитель начертил прутиком на пухлой пыли схему местных дорог и еще раз объяснил дедушке, где именно надо сворачивать с большой южной магистрали на Каховку.

— Лишних сто километров… — вполголоса заметил папа, сверившись с Атласом.

— Машина боится не расстояний, а бездорожья, — поучительно изрек дедушка. — Едем на Новоалексеевку, решено. Но сначала пройдемся по рынку.

Из ста автотуристов разве что один-два равнодушно проезжают Мелитополь, этот фруктовый рай. Да и то, если сами живут на благодатном юге. Мы же набрали вишен и абрикосов во всю свободную тару.

За Мелитополем автомобиль побежал по совершенно плоской равнине, раскаленной южным солнцем. Такой плоской, что остается удивляться, как это вода все же ухитряется в подобной степи отыскивать себе путь к морю. Впрочем, вместо речек мы пересекали по пути только старые русла, заросшие пожелтевшим камышом. Судя по мостам, вода в них все же иногда бывает, вероятно, весной, при таянии снега (иначе зачем было бы строить тут мосты?), но в тот день мы не заметили ни единой ямки, где мог напиться хотя бы воробей. А вот солнца хватало. В избытке. Оно уже не просто припекало, а жгло нас, поджаривало заживо, как на сковородке. Дотронуться до металла машины стало невозможно. Стрелка указателя температуры воды в радиаторе подошла к критической черте.

И, как нарочно, именно здесь, в этом ужасающем пекле, у нашей «Волги» внезапно спустило заднее колесо…

Я почувствовал, что «Мышка» вроде бы стала идти как-то жестче, грубее. Но сказать ничего не успел. Дедушка уже притормозил и свернул на обочину. Мы вылезли из машины и удрученно уставились на злополучное колесо. Удивительно, какой жалкой становится спущенная шина! Только что толстенькая, круглая, как бублик, она весело катилась по дороге, готовая бежать и бежать так тысячи километров. Но вот попался в пыли ничтожный зловредный гвоздик — и мгновенно груз машины становится для колеса непосильным, шина сплющивается в лепешку.

Беда в том, что дедушка упрямо отказывается от папиной финансовой помощи. А купить комплект новых покрышек и камер дедушке, с его пенсией, не по карману. Вот он и ездит на «вулканах», вулканизированных камерах, на старых покрышках с наваренным протектором. На холоде «вулканы» служат вообще-то исправно, вполне сносно, но жары решительно не переносят.

— Уф! Вот это зной! — выдохнул папа. — Как в Сахаре.

Я тоже чувствовал себя так, будто меня посадили на лопату и сунули в русскую печь. Все тело сразу покрылось липким потом.

— Женщины и дети — немедленно в тень, в укрытие! — скомандовал папа.

А где оно, это укрытие? Все же единственная женщина в нашем экипаже, Бледнолицая Сквау, послушно спряталась под крышу автомобиля, хотя в духоте накаленной машины было немногим лучше, чем на солнцепеке. Для очистки совести я вызвался помочь дедушке, но Великий Змей категорически заявил, что вдвоем с Черным Гепардом он управится в пять минут, и что вообще пусть всякие там Дикие Коты не путаются у него под ногами во избежание тяжелой физической травмы. После такого отпора я с превеликой охотой убрался в машину, вслед за мамой. А еще через несколько минут мы уже действительно ехали дальше, полуживые, опустив все стекла, выставив под ветерок потные головы. Счастье, — что у нас в багажнике имелось исправное запасное колесо.

Именно в тот невыносимо жаркий день я с небывалой ранее остротой понял, какой ценой достается колхозникам хлеб. Тот самый хлеб, из которого пекут румяные калачи, сдобы, сайки, плюшки, за которыми я бегаю по утрам в нашу булочную на Пролетарском проспекте.

Близ дороги на пшеничном поле брил колосья комбайн, очень похожий на огромного неуклюжего кузнечика. Сходство с кузнечиком ему придавали суставчатые лапки соломокопнителя, которые быстро складывались и выпрямлялись, совсем как у насекомого. Дедушка сбросил газ, почти приостановился, когда мы поравнялись с комбайном, и я успел хорошо разглядеть комбайнера, мужчину лет сорока. Уже не бронзовый, а черный от степного загара, он работал штурвалом и педалями, не отрывая воспаленных глаз от желтой гривы спелой пшеницы. Хлипкий парусиновый навесик плохо защищал его от яростного солнца. Оно прожигало насквозь полотно, доставало и сбоку, и сзади. По лицу комбайнера струился пот.

Я на минутку представил, что это я сижу за штурвалом комбайна и задыхаюсь от сухой пыли, тело зудит от колючих остюков, залетающих под рубаху, грохот мотора стоит в ушах, а впереди, до самого горизонта, раскинулось пшеничное поле, которое мне предстоит обязательно убрать. Не позже чем к вечеру. А мимо, словно дразнясь, по глянцевой ленте асфальта бегут и бегут, овеваемые тугим свежим ветром, легковые автомобили. К синему морю, в прохладные зеленые леса едут веселые отпускники. Как мы сейчас.

Мне стало совестно перед беззаветным тружеником-комбайнером. Наверное, папа по выражению моего лица догадался, о чем я думаю, и, обняв меня за плечи, сказал:

— Вот так, сын, нелегко достается хлеб, нелегко…

— Я привыкла считать, что тяжелее труда шахтера и сталевара нет на свете, — раздумчиво заметила мама. — Один глубоко под землей, рискуя жизнью, работает, другой все время возле расплавленного металла. А посмотришь в такую жару на комбайнера, невольно подумаешь, что и сельскому механизатору не сладко, даром что на воздухе работает, не под толщей земли, не возле раскаленной печи…

— Может, оно и так. А любит человек свое дело, никакой труд ему не в тягость, — убежденно возразил дедушка. — Вот мы, горожане, судим со стороны: ах, тяжело, ах, жарко, пыльно, шумно… А того не думаем, какая это радость убрать вовремя колхозный урожай до последнего колоска, не дать погибнуть ни единому зернышку. Тут ведь гордость немалая появляется, что этакую махину хлеба скосил, не подвел свой колхоз! По себе сужу. Уж как мне бывало на Севере доставалось! Тут все живое от пурги куда попало спасается, а мы, дорожники, в самое лихо, в круговерть выезжаем на трассу. Надо же траншеи в снегу на перевалах пробивать, выручать автоколонны, вывозить людей в тепло, чтоб не погиб никто! Сколько раз сам в снегу ночевал, в наледях буксовал, пальцы обмораживал. А о том, чтоб перейти на работу полегче, скажем, ремонтником в теплый гараж, даже мысли никогда не было. И любой настоящий шофер так. Потому что шоферская профессия — гордая. На стройках, на заводах, в тех же колхозах-совхозах шагу без шофера не ступишь. Да чего больше: уже сегодня все железные дороги, авиация, пароходы, вместе взятые, перевозят грузов меньше, чем автотранспорт! Правильно я говорю, Дикий Кот? Вот он не даст соврать. Он ведь раньше меня все номера журнала «За рулем» проглатывает, да и память у него свежая.

— Точно, дедушка, — подтвердил я. — И это несмотря на то, что железные дороги Советского Союза выполняют пятьдесят процентов мирового грузооборота.

— Слыхали? — удовлетворенно спросил дедушка.

После его длинной речи о Севере мне показалось, что стало легче дышать. Как будто на нас пахнуло прохладой.

И потом мы долго ехали молча. Видно, никому не хотелось болтать о пустяках. Мне особенно. В школе нам часто говорят о трудовом героизме рабочих и колхозников. Слушаю я об этом и по радио, смотрю по телевизору. Но вот как-то слабо доходило до сознания. А этого комбайнера я, наверное, никогда не забуду.