Белое чудо

Рассказы

Наш двор

Мое детство прошло в маленьком московском дворе. Это сейчас он мне кажется таким, а когда я была маленькой, двор казался мне огромным и загадочным, как неисследованный остров. Когда я выросла, я прочитала во взрослых книгах описание дворов-колодцев. И поняла, что наш двор как раз и есть такой двор-колодец: с двух сторон поднимаются стены нашего серого пятиэтажного дома, все в окнах и балконах. Третья сторона — глухая кирпичная стека соседнего дома, где на уровне третьего этажа тусклым глазом глядит всего одно окошко. С четвертой стороны наш двор замыкается рядом гаражей, выкрашенных скучной темно-коричневой краской, и кусочком решетчатого забора, за которым большой голый двор школы номер сорок шесть.

Солнце приходит в наш двор со стороны гаражей. Оно переползает через крыши, спускается по стене, и вот на асфальт ложится солнечный треугольник. Он расширяется, удлиняется, острый конец его тянется к ступеньке первого подъезда. Всего какой-нибудь час солнце скользит по окнам и балконам, а потом уходит на улицу, словно ныряет в подворотню. И во дворе снова становится сумрачно и сыровато.

За круглым палисадничком перед домом растут три высокие липы, а когда-то рос еще толстый, раскидистый клен, ветки которого достигали балконов четвертого этажа. Но его после войны зачем-то спилили и на его месте врыли в землю две скамейки и столик, за которым весенними и летними вечерами старушки нашего дома играют в лото. А когда мы были маленькими, клен еще стоял и два его толстых корня выпирали из-под земли горбами, так что на них можно было сидеть. А между корнями был зарыт клад.

Мишка ударял в этом месте железякой о землю и спрашивал:

— Слышите, звенит?

И мы явственно слышали: звенит. Но откопать клад было непросто: сначала нужно было найти волшебный золотой заступ, а мог его найти только тот, кто ни разу в жизни не соврал. Самой честной среди нас была Юля из третьей квартиры, но и она не могла найти заступ. И она честно нам призналась, что иногда врет. Так, совсем недавно она разбила фарфоровую фигурку и скрыла от родителей, потому что боялась, что они ее не возьмут в кино. Мишка сказал:

— Скрыть — это еще только половина вранья. Ты пойди и признайся.

Юля сбегала домой, призналась и вернулась к нам. Ей не влетело, наоборот, ее похвалили за честность. И все-таки она так и не нашла заступ. Видно, кроме честности, нужно было еще что-то, о чем мы не знали.

Осенью двор наш покрывался опавшими кленовыми листьями. Они устилали двор толстым слоем, по ним можно было идти, как по мелкой воде, разбрызгивая листья в разные стороны. Они падали на балконы и подоконники, медленно плыли в воздухе, покачиваясь и плавно взмывая, как бумажные самолетики. Мы сгребали их в большие шуршащие кучи и с разбегу прыгали в них, как в сено.

По вечерам мы усаживались на поленнице дров возле решетчатого забора и рассказывали страшные сказки. Особенно таинственными казались мне сказки про руки: про синюю, про красную, про железную и про мертвую руку. Руки гнались за героями по темным лабиринтам, душили, играли на рояле, светились в темноте. После таких сказок было страшно возвращаться домой по неосвещенным лестницам, и мы, чтобы переключиться, играли в звезды. Звезды были как бы частью нашего двора, всегда одни и те же, и мы могли смотреть на них из глубины нашего двора, как со дна колодца. У каждого из нас была своя звезда, мы их честно поделили и придумали названия.

— Эй, на Дорее! — кричала Наташа. — Что у вас новенького?

Она прислушивалась, кивала головой и рассказывала нам:

— Там война уже кончилась. Белый хлеб дают не по карточкам. В школе каникулы объявили в честь победы.

А у нас на Земле война еще не кончилась. Белый хлеб даже по карточкам не давали. Но зато мы чуть ли не каждый вечер бегали на Зубовскую смотреть салюты в честь освобожденных городов.

Площадь в эти вечера заполнялась народом. Редкие машины, сигналя, ехали сквозь толпу, но на них никто не обращал внимания. Все смотрели вверх, на крыши. Ждали первого залпа. И вот над темными крышами мигало зарево, потом гремел нестрашный праздничный залп, и небо над площадью взрывалось красными, зелеными, белыми, желтыми огнями. За каждым огнем тянулся тонкий стебель белого дыма. И сейчас же прожекторы начинали бегать по небу, скрещиваться и расходиться, как в танце. В каждом окне, выходящем на площадь, отражались огни, и казалось, за окнами наряжены елки. Это было мгновение, когда всю душу потрясает ощущение красоты, радости, чуда.

Но огни останавливались где-то на полпути к небу и начинали падать вниз, постепенно тускнея. И гасли, не достигая земли. Замирали, вытянувшись вверх, прожекторы. Возвращался вечер. Но сейчас же из-за крыш взлетал новый разноцветный букет, и мальчишки на площади жадно следили: вдруг хоть один огонек долетит до земли, не погаснув. Иногда тускнеющая, но еще яркая звездочка падала на асфальт, рассыпалась искрами, и сейчас же возле нее начиналась свалка. Каждому хотелось завладеть огарком. Однажды он достался Мишке с нашего двора. Он нес его, торжественно зажав в кулак, на лбу его горела ссадина, штаны на коленях разорваны. Мы смотрели на него как на счастливца.

Мы были детьми артистов, наши родители ездили на фронт с концертными бригадами, выступали в госпиталях. И дом наш мог считаться счастливым домом, потому что отцы наши не погибли на фронте. Только у Алеши не было отца. Бомба попала в театр. Алешин отец, который дежурил в ту ночь в театре, погиб. Мы были на три-четыре года старше Алеши, но относились к нему, как к равному, и даже чуть-чуть завидовали ему. А взрослые, проходя мимо, обязательно останавливались возле шестилетнего Алеши, гладили по голове и угощали конфетой.

Но сам Алеша больше всех тянулся к человеку, который никогда не угощал его конфетами и совсем не обращал на него внимания. Это был почтальон Яков Иванович, дядя Яша. У него не было кисти правой руки, вместо нее — протез, обтянутый черной кожаной перчаткой. На груди у дяди Яши блестела медаль «За оборону Севастополя».

Почтальон входил во двор и ставил на скамейку разбухшую кожаную сумку. И сейчас же мы все сбегались к нему. Вначале он прогонял нас, потом привык и даже запомнил по именам. Мы видели: он еще не привык к своему протезу, ему трудно справляться с кипами газет, писем и журналов. Мы старались помочь ему. Дядя Яша сначала отдавал нам только почту для наших квартир, а потом стал доверять разносить почту по этажам.

Что это была за радость! Прижав новенькие, хрустящие газеты к груди, мы вбегали в подъезд и не запихивали газеты в почтовые ящики, а звонили у каждой двери. На вопрос: «Кто там?» — мы гордо отвечали: «Почта!» Дверь открывалась, и жильцы, улыбаясь, брали почту из наших рук. И при этом каждый удивлялся, что вот как быстро мы растем! Еще недавно были «совсем вот такие», а теперь — какие молодцы! — помогаем взрослым.

Каждый день мы с нетерпением ожидали появления дяди Яши. И первым к нему бросался Алеша. Хотя ему-то как раз дядя Яша почты не доверял.

— Вот подожди, — говорил он, — в школу пойдешь, читать научишься — первым моим помощником станешь.

Но Алеше так не терпелось поскорее начать разносить почту, что он научился читать и считать, не дожидаясь, пока его научат этому в школе. И однажды он перечислил дяде Яше все номера квартир своего подъезда, назвал жильцов, которые в этих квартирах живут. Потом прочитал названия газет, торчащих из сумки, и такими умоляющими глазами посмотрел на дядю Яшу, что тот не выдержал.

— На! — сказал он. — Отнеси вот эти газеты в тридцать четвертую и тридцать пятую квартиры.

Алеша благоговейно принял из рук дяди Яши тоненькую пачку. Глаза его сияли, а лицо было серьезным и дышало ответственностью. Медленно, растягивая наслаждение, он пошел к подъезду. Дядя Яша посмотрел ему вслед и тихо сказал:

— Чем-то он на моего сыночка похож.