Колокольчик

неца, которая стала одной из самых известных

актрис России в восемнадцатом веке.

Театры были тогда далеко не во всех городах.

Вот почему при домах богатых людей стали стро-

ить небольшие театральные сцены. А играли на

этих сценах, «на киятре», как тогда говорили,

слуги князей и графов, крепостные артисты.

В Москве, близ Останкинской телебашни, находится Останкин-

ский дворец-музей творчества крепостных. Двести лет назад этот дво-

рец принадлежал графу Шереметеву. В этом дворце в крепостном

театре и играла Прасковья Ивановна Ковалёва-Жемчугова, замеча-

тельная актриса того времени.

Коротка была жизнь актрисы — трудно жить народному таланту

в крепостной неволе.

те времена в России на тысячи вёрст простира-

лись леса. Реки, луга и пашни вдоль рек, дере-

вушка — и снова леса. Были, конечно, и города,

но мало их, встречались редко. А так — всё леса,

да пашни, да деревушки, да снова леса...

В одной из таких деревушек, в семье кузнеца,

и родилась будущая актриса.

Сколько помнит себя девочка, вокруг тёмные стены да светлые

окна. Стены избы тёмные оттого, что по вечерам жгли лучину. А окна

светлые оттого, что родные места славились мастерами по дереву. Ук-

рашали мастера свои избы затейливыми резными наличниками. Не ве-

лико и украшение, а всё веселее жить.

Часов в деревне не было. Часами было солнышко. Розовел небо-

склон рассветом — шли в поле крепостные крестьяне. Со стариками и

старухами, с малолетними детьми. Садилось за дальний лес солныш-

ко — семья собиралась за столом.

Щи хлебали из глиняной чашки. Ели кашу. Жевали молча. Пяте-

ро детей в избе, а за столом тихо. Грозен отец, сидящий во главе сто-

ла. Чуть не так — а ну-ка ложкой, да по лбу. Не до веселья. Да и то

сказать — устали за день.

Старшая дочка положила ложку. Отец строго взглянул:

— Дадено — ешь!

Слово отца — закон. Взяла Прасковья ложку, и снова — за кашу.

Иван Ковалёв работал у барина кузнецом. Приходили к нему из

окрестных деревень — коня подковать, скобу выковать, косу, ковш. От

слова «ковать» и прозвище ему дали — Коваль. А потом фамилия по-

явилась — Ковалёв.

И вся семья была — Ковалёвы.

мать весело скликала дочерей:

— Прасковья! Матрёна!

В руки — лукошки плетёные, на ноги — лапти

липовые, и — в дорогу! В дальний лес!

В лесу Параша находила свою любимую поля-

ну. Там стоял её любимый клён. Небольшое,

стройное, складное, ровненькое дерево, всё будто облитое листьями.

Нигде — ни в саду, ни в лесу среди иных деревьев такого дерева не

найдёшь. Только здесь, на светлой поляне. На воле! Паша любовалась

милым клёном, обнимала его.

А вокруг столько разных птиц!

— Фьють!.. Чив, чив!.. Зью, зью!..

Она вторила им. Казалось, птицы принимали её в свой хор. Паша

радовалась и чувствовала себя вольной, как птица.

Тут сестра и мать звали Парашу:

— Ау! Ау!

Шли к озеру. Садились на берегу, перебирали грибы и любовались

тихими водами. Облака белыми шапками неспешно плыли в озёрной

воде. Синий лес глядел на них не сердито, не угрюмо, а с тайной ду-

мою. О чём была дума? Кто знает... Небось о воле, счастье, о радости

жить?

Низким грудным голосом, протяжно и как бы нехотя запевала

Матрёна Ивановна:

Шла утица по бережочку,

Шла утица по крутому.

Ей начинали подпевать девочки, всё скорее, всё веселее пригова-

ривая:

Вы ути, ути, ути, ути, ути,

Вы куда ушли, ушли, ушли, ушли?..

А потом замедляли песню:

Воротитеся назад,

Гуси серые летят!

Паша брала высоко и тонко, а мать низко. Красиво звучала песня!

Параше, когда она пела, виделся клён на любимой поляне, вырос-

ший под ласковым солнцем широко и вольно. Слышался шелест вет-

вей, плеск озёрных вод, шум крыльев пролетающих птиц.

— Колокольчик ты мой! — обнимала дочку мать.

Отец выглянул в окно.

— Управляющий!

Все всполошились.

Бричка стала.

Иван вышел на крыльцо. В бричке с управ-

ляющим сидел ещё кто-то — незнакомый. Управ-

ляющий сразу приступил к делу.

— Барин повелели детей, которые к танцам и пению расположены,

доставить на киятр!

— Чо есть тако — киятр?

— Киятр — это где поют и пляшут. Дурак!

— О! — второй гость протянул к Параше руку. — Глазки подобны

сливам. Пой!.. Можешь?

Параша растерянно взглянула на мать. Обе были напуганы. Тогда

отец подтолкнул дочь и басом завёл:

Ка-лин-ка, калин-нка...

Мать нерешительно подтянула:

В саду ягодка малин-ка...

Параша одна высоко, с переливами продолжила:

Под сосною, под зеленою

Спать положите вы меня...

— О!.. — сказал человек в туфлях с пряжками. Пряжки эти Пара-

ше особенно запомнились. Никогда не доводилось ей видеть таких

пряжек.

— Барин! Зачем графу надобны наши детки? — робко спросила

Матрёна Ивановна.

— Веселить надобно графа, киятр они хотят! Кто господину услу-

жить должен? Слуги, холопы его! Вы есть собственность графа Шере-

метева. Вы есть то же, что... эта скамейка или эта деревня, лес.

Управляющий повернулся к девочке:

— Собирайся! Будешь жить как барыня. Грамоту учить, музыку,

манеры господские.

Тут только отец с матерью поняли, что их любимую дочь хотят

куда-то увезти. Мать побледнела, хлопнулась в ноги гостю:

— Помилуй, батюшка, да как же мы без неё? Без цветочка, без

колокольчика нашего?

— Молчи, дурища! Да знаешь ли, где она жить будет? Что есть-

пить будет? Собирай в дорогу. Барыней будет твоя девчонка.

Вечером Иван Ковалёв пришёл из своей кузницы почерневший,

злой, совсем сгорбившийся. Ковалёв знал своё крепостное, зависимое

положение, знал, что «приписан» к графу и ни паспорта, ни права

куда-нибудь уехать или пожаловаться не имел. Но чтобы не распоря-

жаться своими собственными детьми! — этого он не мог стерпеть!

Кузнец клял на чём свет стоит всех: управляющего, и графа, и

соседа своего, но больше всех доставалось ни в чём не повинной жене

да детям.

— Угомонись, отец! — плакала Матрёна Ивановна. — На детях ли-

ца нет. Напугал ты всех.

Плакала она оттого, что увезут её любимую дочь, что некому будет