История моего пуделя

Е. Н. Водовозова

История моего пуделя

Рассказывать вам только о моем пуделе я решительно не могу, — жизнь его была тесно связана с жизнью нашей семьи: в горе, в радости, во всех удовольствиях, в ежедневных наших трудах и заботах мой пудель принимал такое же деятельное участие, как каждый член нашей маленькой семьи.

Нас было трое: моя мать, сестра Ольга — 14 лет и я, 10-ти-летний мальчик. С тех пор, как я себя помню, мы всегда жили трудами рук моей матери, которая была лучшей портнихой в маленьком городе N. Ольга помогала матери с каждым годом всё больше и больше, и уже многие богатые дамы нашего города носили шляпки, чепчики и платья её работы. Несмотря однако на усидчивую работу матери и сестры, мы едва могли кормиться; особенно один год, о котором я теперь и буду говорить, мать экономничала во всем: она во что бы то ни стало решила отдать меня в школу, а для этого нужно было скопить очень крупную, по нашим доходам, сумму.

Вот потому-то мать не приготовила мне, как это она делала каждый год новой шерстяной рубашки к Рождеству, не дала в праздник медного пятака на сладкие бублики, которые я очень любил. Праздник был не в праздник, и я, повесивши нос, печальный, сидел у окна и смотрел на улицу. Я видел, как товарищи весело играли в снежки, катали друг друга в саночках, которые мы всей компанией так прилежно работали к празднику. У каждого из них были или новые валенки, или еще не старые отцовские сапоги, или меховая шапка, правда, часто закрывавшая всё лицо, да что за беда, — всё-таки можно было играть на улице с другими, несмотря на большой мороз.

— Какое горе: у меня ни брата, ни отца, — размышлял я. — Поди, надень сестрино, просмеют, а свое — одна ветошь. Лучше не ходить! — И у меня навертывались слезы. Вдруг товарищи стали угощаться: один давал другому пряники, черные стручки… «Николка, иди к нам», закричал мне один из них. «Я тебе своего леденца дам пососать…» Тут я не выдержал, бросился за перегородку на постель и зарыдал, уткнувшись в подушку. Мать не забранила меня за то, что среди белого дня я завалился на кровать; я думал, что она не заметила меня, и рад был выплакать свое горе на свободе.

— Не возьмете ли у меня, соседка, для вашего сына, одного из щенков? — входя, заговорил шарманщик, наш сосед по дому, странствовавший по городу с шарманкою и учеными собаками. — Мальчуган такой добрый малый, всегда помогает мне сбирать щепу для печки, и мне хочется ему услужить.

— Спасибо, сосед, — начала, было, мать, — нам самим есть нечего. Да к тому же мой сын скоро в школу начнет ходить…

— Мама, голубушка, — перебила Ольга, догадавшись, что я не заговорил только, чтобы не выдать слез — право, собака нас не съест, ведь кости да корки и у нас остаются.

Мать замолчала, я принял молчание за согласие, с сильно бьющимся сердцем выскочил из-за перегородки в дверь, отворачивая от матери заплаканное лицо, и чуть не сбил соседа с ног.

— Ну, какого из них ты выберешь? — спрашивал он у меня, когда я рассматривал четырех щенят, лежавших на соломе в углу его маленькой коморки. Один из них был белый, другой черный с белым пятном на лбу, но я взял совершенно черного. Все они были еще слепы, то и дело совали мордочки в сторону матки и обнюхивали ее.

Маленький черный пудель занял теперь все мои мысли. Я забыл о праздниках, равнодушно глядел на товарищей, так как считал себя счастливейшим человеком, и только думал о том, как бы скорее взять к себе мою маленькую собачку. Когда однажды вечером я возвратился домой, то увидал посреди комнаты своего маленького пуделя, который так неуклюже двигался, боязливо обнюхивал углы и полаивал пискливым, тоненьким голоском. Я налил на блюдечко молочка, прибавил теплой воды, размочил булку и сунул мордочку пуделя в блюдечко; он долго не понимал, что ему делать, отползал назад, жалобно лаял, но я упорно учил его есть, и он, наконец, стал с жадностью лакать молоко. Мало-помалу он привыкал к нам, стал понимать нас, до подробности узнал все наши привычки.

Месяца через четыре мой пудель вырос на зависть товарищам и на загляденье всем нашим соседями необыкновенно красивой собакой. Про него никто не мог сказать, что у него голова слишком велика, ноги тонки или слишком длинны. Всё в нем было в меру: он был не слишком высок, но и не низок, не слишком длинен, да и не короток. Красивая голова, статное тело и стройные ноги были покрыты длинной, густой, косматой, черной, шелковистой шерстью, которая местами вилась колечками. А по его добрым, умным глазам казалось, что вот-вот он заговорит, спросит вас, почему вам сегодня скучно, посоветует идти на улицу развлечься, конечно, не забыв взять его своим товарищем. Лишь только начиналось утро, мой пудель, вместе со всеми нами, тоже оживлялся, так и смотрел, кому бы чем помочь.

Вот моя сестра одевает теплые башмаки, пудель вскакивает на стул, оттуда на стол, лапой снимает с крючка корзинку и подает сестре: он знает, что она собирается идти в рынок. Тут он начинает забегать от Ольги ко мне, а когда я весел, станет на задние лапы, положив передние мне на плечо, прямо смотреть мне в глаза, чтобы узнать, какие будут мои распоряжения. «В рынок», говорил я ему, указывая на сестру. Он радостно повиляет около меня, точно просит, чтобы я не забыл о нем вовремя его отсутствия, и побежит вперед перед сестрой.

Он помнит каждую лавку, где забирает Ольга, и теперь каждую из них обнюхивает, останавливается и ждет; сестра смотрит в сторону, и он бежит дальше. Но вот корзинка наполнена говядиной и другими припасами, между тем Ольге нужно еще в один дом занести заказ, а тащить туда покупки неудобно; она прикрывает провизию листом бумаги и подает корзинку пуделю. «Домой», говорит она ему, и тот послушно и бережно берет ручку в зубы и отправляется домой. Дверь нашей квартиры затворена, — он визжит; если это не помогает, он ставит на пол корзину и барабанить лапами по двери, пока ему не отворять. Если матери нет в комнате, он опускает корзинку на стул, и лишь только она входить, тащить ее за платье к стулу. Когда мы садились отдать, он стоял на задних лапах, ожидая подачки и виляя хвостом. Я бросал ему какую-нибудь кость, он с жадностью хватал ее, тогда я, желая испытать его терпение, кричал ему: «под стол…». Он немедленно, хотя и с грустью, растягивался под столом. После этого я еще брал кусок говядины, клал ему на нос и подталкивал под морду; он на лету схватывал кусок, но я не дозволял ему есть и клал этот кусок перед собою. Он всему покорялся, хотя я замечал, что это ему было нелегко. Однако, чем больше я жил с ним, тем больше любил его и впоследствии никогда не испытывал его терпения без нужды, не заставлял его даже стоять на задних лапах. Всё, чему научился пудель, ему далось без плетки и колотушек; вероятно, оттого он был кротким и послушным.

Наконец, наступила для меня новая пора жизни. Однажды мать объявила мне, что завтра я поступаю в школу. Весь этот день я провел с пуделем. Минутами мне становилось как-то особенно грустно, и я, поглаживая собаку, начинал рассказывать ей все, что было у меня на душе.

— Ты будешь теперь по целым дням без меня, пожалуй, избалуешься, пропадешь! — и при одной этой мысли слезы навертывались у меня на глазах. Пудель суетился около меня, визжал, становился на стул и смотрел в окно; мне казалось при этом, что он хочет сказать: «пойдем, погуляем, авось тоска пройдет». Но я его не слушал, плакал от страха за будущее, и он начинал выть. Мне казалось, что при этом ему было грустнее моего, я забывал всё и уже сам старался его рассеять. — Ничего: там много, много книжек, можно читать, мы славно заживем! — и при этом я уже начинал скакать. С бешеной радостью бросался пудель ко мне на плечи своими передними лапами и кружился со мной по комнате, пока взрыв хохота сестры не напоминал нам, как смешны должны были казаться другим эти внезапные переходы от радости к тоске.

Мы в первый раз отправились в школу вместе с матерью. Конечно, пудель был впереди, обнюхивал землю, забегал направо и налево, озирался назад, чтобы не потерять нас из виду. Но вот мы у двери школы, мать крикнула ему «назад», и он, по обыкновению, кротко повиновался. В первый день мать пришла взять меня из школы. Лишь только я показался в дверях, пудель с бешеною радостью бросился на меня, лизал мне руки, лицо.