Земля солнечного огня

«По утрам он вылезал из своей норы, поднимался на задние лапки и смотрел в пустынные дали», — думал я.

Суслик был молчалив. Но изредка он тихо свистел. И свист этот был такой тоскливый, такой «пустынный», что у меня сердце сжималось: «Суслик тоскует по своей жаркой родине».

Свист этот я хорошо помню. Как песня жаворонка напоминает нам о поле, а кукование кукушки — о лесе, так свист тонкопалого суслика вдруг раздвигал стены комнаты, и перед глазами возникала пустыня…

И вот теперь я вижу такого же суслика на свободе, на его родине. Тут он оказался очень заметным, похожим издали на рыжего зайчика. Стоило посидеть где-нибудь на холме, и скоро внизу, среди кривых стволов саксаула, на зеленых полянках песчаной осочки, начинало мелькать рыжее тельце. Два-три беличьих прыжка и сусличий столбик, два-три прыжка и столбик. Суслик все время осматривается, он все время настороже.

От норы своей убегает он далеко. И если его не очень пугать, то бежит к ней с оглядкой и остановками. Но если сильно пугнуть, то понесется сломя голову, вскидывая толстый задок и мелькая светлым с черной бахромкой хвостиком. С разгона пробороздит у норы ногами, вздымая клубы пыли, и провалится в нее, дрыгая задними лапами.

Насмотрелся я на сусликов в пустыне досыта. Но ни разу не слышал тут его тоскливого «пустынного» свиста. Наверное, и в самом деле он у меня о родине тосковал.

Упупик — это пестрокрылый удод. Вот он семенит по дороге на ножках-коротышках и сует во все щели свой длинный кривой нос. И все время покрикивает: «Упупуп! Упупуп!»

В полете удод — как бабочка-пестрокрылка. А на земле — как цветок-гребешок. Но цветок раскрывается только от солнца, а удодов хохол и от удивления, и от страха, и нетерпения. А то и просто так — для красоты.

Назвали воробья «каменным», а он по натуре и добрый, и мягкий. Конечно, как всякий воробей, очень горластый. И на хвосте у него этакая милая каемочка в белый горошек. И на грудке трогательное золотое пятнышко, как золотое сердечко. Правда, жить он больше всего среди камней любит. За то, наверное, каменным и назвали.

Из черепашьих гнезд выползают крохотные, с грецкий орех, черепашата. Панцири на них светлые и совсем еще мягкие. Очень они забавные: этакие шагающие камешки.

Едят и едят — изо всех сил торопятся вырасти. Чтоб скорей стать большими, чтоб скорей панцирь окаменел. Чтобы стать врагам не по зубам, не по когтям, не по клюву.

В высоком желтом обрыве нора. Из норы пыль летит. Прямо как дым из трубы! Кто-то здорово там старается. Вот черное крыло из норы высунулось — скребет перьями стенку. Птичья нога показалась: коготки царапают глину. И вдруг вывалилась из норы несуразная птица: четыре крыла, четыре ноги, две головы!

С отчаянным криком в два горла, крутясь и переворачиваясь через две головы, четырехногая птица грохнулась о песок. Стукнулась и развалилась на… двух обыкновенных скворцов!

Два обыкновенных скворца разлетелись в разные стороны. Сели на уступы, стали перышки чистить. Дышат тяжело — устали. Клювы раскрыты, как ножницы.

Почистились, отдышались — и опять оба в нору. И опять из норы пыль столбом! Как дым из трубы.

Сколько раз скворцы клубком вываливались из норы — я и со счета сбился. Вывалятся, вдохнут свежего воздуха — и снова в нору. Там снова сцепятся и опять клубком выкатятся. И чего эта нора так им понравилась?

А того она им понравилась, что жить скворцам негде. В голой степи ни скворечника, ни дуплянки, ни деревца на всю округу. Одна нора земляная. Вот она и нарасхват!

В пустыне снег бывает редко и еще реже бывает грязь. Поэтому-то и «белая» и «черная» тропа там короткая.

Зато нет конца-краю тропе «желтой» — песчаной.

Барханы — как распахнутые желтые страницы: сверху донизу они разлинованы ветровым свеем в косую линейку. Пиши кто хочешь, что хочешь, и чем хочешь!

Пишут звери, птицы, змеи и ящерицы. Пишут ногами, крыльями, животом, даже хвостом и носом. Пишут о себе, о доме, о еде, о врагах, и друзьях. Каждый своим почерком, каждый на свой лад. Но всегда только правду, одну голую правду.

Все барханы исписаны и разрисованы. Каждый день ветер начисто стирает написанное. Каждую ночь все пишется заново.

Пишут огромные верблюды и куланы. Пишут крохотные жуки, пауки, мухи.

Все пишут — успевай только читать.

Весной писателями становятся все. Пишут даже во сне — спящие у луж перелетные птицы. Пишут спросонок — очнувшиеся от спячки жуки, ящерицы, змеи и черепахи. По ночам ходят волки, лисы, коты — пишут о своих ночных похождениях. Пишут проходимцы — проходящие через пески джейраны и сайгаки.

Пишут пьющие — горлинки, полозы, куланы, — у родников.

Пишут непьющие — сойки, вараны, тушканчики, — в сухих местах.

Пишут все обо всем.

Следы редких зверьков

Следы подземного зверька слепушонки. Зверек слепушонка не редкий, но след его на земле встречается редко: не любит слепушонка из-под земли вылезать.

Роется под землей и выталкивает наружу вот такие кучки земли — «барханчики».

А это следы самой хорошенькой землеройки пустыни — пегого путорака. И зверек и следы встречаются редко.

След пустынной лисички корсака. Корсак ростом чуть больше кошки.

Следы газелей и антилоп

Да, да — и у нас водятся газели и антилопы! Это быстрые, как ветер, джейраны и стремительные, как ураган, сайгаки. Следы их можно встретить везде: у рек и озер, на сырых солончаках и такырах и в сухих и летучих, как пепел, песках.

След антилопы сайгака.

След газели джейрана.