Тяпа, Борька и ракета

«Ракета, конечно, ракета», — хочет сказать Гена, но губы его шевелятся беззвучно.

Все сильнее раскачивается мандарин, все толще становятся драконы. Вот они уже оторвали стул с Ван Ху от пола. Дзынь… Распахнулось окно, и драконы взмыли в небо. Сверкнул золотом шелковый халат Ван Ху, и Гена увидел в его руках Борькину Тяпу. «Постойте, постойте!» — закричал он изо всех сил и проснулся.

В комнате было темно. Стул стоял на своем месте, а по стене бегал золотистый лучик от фонаря, качавшегося за окном. «Приснилось, — облегченно вздохнул Гена. — А Тяпу надо все-таки отыскать».

Три… две… старт!

В рыжеватом от прошлогодней сухой травы поле стоит в позе часового ракета. Острием нацелена в зенит, в самый центр голубого небесного купола. Смотрит сверху черный глаз открытого люка на ровный простор, на фигурки суетящихся людей, на кабину подъемника, скользящую по рельсам вдоль стройного тела ракеты, на низкий и неуклюжий автомобиль.

Только один человек не работает, не спешит. Широко расставив ноги в высоких сапогах, смотрит он снизу вверх на черный глаз-люк.

Это Дронов. А не делает он ничего потому, что он не инженер и не техник. Те бегают вокруг ракеты, прыгают в подъемник, осматривают, щупают любимое детище со всех сторон. Врач ждет своего момента. Он ведь приехал не только смотреть!

«Циклопище! — с удовольствием оглядывая серебристую трубу с черным люком-глазом, думает Дронов. — Красивый одноглазый великанище! Сколько у тебя разных родителей, нянек… Ученые думали о тебе дни и ночи напролет. Инженеры и техники создали тебя таким, какой ты есть. Твое огромное стальное тело хранит тепло рабочих рук. А крепкое сердце — двигатель, в котором бушует тысячеградусный огонь, — над ним колдовали в печах металлурги. А кровь, легкую огненную кровь, — ее влили в тебя химики. Но куда, скажи, куда полетел бы ты, сильный великанище, не будь у тебя головы? Скажи спасибо за умные приборы и автоматы физикам! И, конечно, помяни в пути добрым словом математиков: они подсказали каждый твой шаг.

Ракета-ракетища, вот как много у тебя родителей. Всех и не упомнишь. Нет, не думали, верно, итальянцы, когда дали тебе имя „ракета“, обозначающее на их языке обыкновенную трубку, что ты будешь такая могучая. Вздрогнет, задрожит сейчас земля. И это не Илья Муромец прискачет на поле, а ты, ракета, оттолкнешься от земли, помчишься вверх, чтобы поближе взглянуть одним глазом на звезды. Хорошо!»

— Пора, — прервал размышления Дронова чей-то голос.

Подошли Василий Васильевич и Валя. Они держали в руках собачек. Оба были в белых лабораторных халатах: только что брали у пилотов на анализ кровь, взвешивали их, записывали на ленту сердцебиение, мерили температуру. Кусачка и Пальма, пристегнутые уже ремнями к лоткам, — два маленьких парашютиста — хранили спокойствие. Они лишь помахали хвостами, узнав Дронова.

— Пора, — отозвался Дронов.

И они зашагали к ракете.

Кабина лифта поползла вверх.

Собаки наблюдали, как быстро уплывают от них пучки желтой травы, а провожающие, напротив, смотрели вверх.

Лифт остановился у открытого люка. Врачи устанавливают лотки в кабине. Подсоединяют проводки, торчащие из-под одежды пилотов, к аппаратуре. Всё проверяют. И еще раз внимательно осматривают пассажирскую каюту.

Кажется, они всё предусмотрели в этой маленькой кабине, похожей по форме на шляпу. Внутри нее свой мир. Подкладка из войлока защитит пилотов от жары: ракета нагревается в полете не хуже чайника на плите. Для дыхания — баллоны кислорода, смешанного с воздухом. Контролеры — приборы. Они запишут самочувствие собак на ленту и еще передадут сводку по радио. Вот и он, самописец летчика-испытателя — акселерограф; скачущий молнией рисунок на его ленте расскажет о силах-невидимках. А киноаппарат, висящий прямо над головами путешественниц, заснимет их от первой до последней минуты в полете. И одновременно он будет снимать часы, чтобы врачи знали, в какой момент что произошло, и могли бы сравнить кинокадр с докладом приборов.

Не видят врачи лишь парашют. Он где-то под полом уложен крепкой шашечкой. А когда надо — развернется.

— Ну как? — спрашивает Дронов.

— По-моему, отлично, — говорит Василий Васильевич. — Не хуже, чем в «ТУ-104». Что ж, стюардесса, прощайтесь.

— До свидания, Кусачка, до свидания, Пальма! — прощается Валя. — Не волнуйтесь. Все будет хорошо!

— До встречи! — говорят мужчины.

Люди закрывают люк крышкой, и пассажирам остается для дорожных наблюдений оконце чуть меньше блюдца. В него заглядывают по очереди Валя, Дронов, Василий Васильевич. Потом они опускаются вниз, и в кружочек видно лишь голубое небо.

Собаки лежат друг подле друга, вытянувшись на лотках. Кусачка спокойно осматривается. У Пальмы безразличный вид, она старательно зевает. Так они лежат довольно долго и не подозревают, что событие, к которому они так долго готовились, началось: приборы уже вели свой репортаж, из баллонов поступал воздух, наверху мягко стрекотал киноаппарат.

Поле вокруг ракеты опустело. Люди спустились по бетонным ступеням в блиндаж, над которым поблескивали стекла стереотрубы. Последними ушли техники.

В блиндаже стало тесно. Но Дронов подумал: «Как было бы хорошо, если бы сюда вошли еще люди — в спецовках, халатах, рабочих костюмах. Оторвались бы хоть на минуту от станков, печей, колб, чертежных досок, чтобы взглянуть на дело рук своих, чтобы улыбкой озарились лица. Нет, не придут — заняты. У них ведь не одно такое детище…»

Шел час готовности к пуску. Инженеры были на своих местах — у приборов и кнопок. Их лица спокойны. Глаза и руки ждали момента, когда командир нажмет на самую главную кнопку — пуск.

К нему все внимание. Никаких разговоров. Тишина. Лишь щелкает при каждом скачке стрелка на больших секундных часах.

Василий Васильевич не может понять, почему командир не волнуется. Он напоминает ему школьного учителя математики: бритоголовый, коренастый, в мягкой домашней куртке. Математик всегда был спокоен, даже на контрольных, когда весь класс тихо бурлил. Математика еще можно было понять. А этот невозмутимый командир, разве он мог быть уверенным, что в ракете ничего не испортится?

И вот командир сказал:

— Приготовиться! — И стал считать вместе с секундной стрелкой: — Пять… Четыре… Три… Две… Одна… Старт!

На экране телевизора зрители увидели, как яркая вспышка осветила ракету снизу и клубы дыма окутали ее тело. Вслед за тем прилетел какой-то воющий грохот и забарабанил в дверь блиндажа. Ого! Вот это сила.

Ракета медленно, словно раздумывая, стоит ли пускаться в путь, вылезла из дымового облака, выпустила струю пламени и, упершись в землю ярко-розовым столбом раскаленных газов, ринулась вверх, с каждой секундой набирая скорость.

Блеснула золотой молнией и уменьшилась в маленькую сверкающую точку.

И тут только Елкин вспомнил о приборах, ринулся было к ним, но натолкнулся на стену спин.

Слуги могучего снаряда — рабочие, техники, инженеры — окружили плотным кольцом зеленоватый экран и не отрывали глаз от прыгающей светлой волны. Они ничего не понимали, но смотрели очень внимательно: бегущая волна вела рассказ о пассажирах.

Наступая на ноги и извиняясь, продвигался Василий Васильевич к приборам. В спину ему стучала кулачком Валя: быстрее, быстрее! Она чуть не плакала от обиды: ну вот, выучилась наконец понимать язык приборов, сдала экзамены в институте и ничего не видит. Конечно, приборы всё запишут, и она будет еще читать и перечитывать ленту, но то, что она растяпа, — совершенно ясно. Хорошо Дронову, он обо всем догадался и заранее занял место.