То, что меня не убьёт...-1

— Кыш, проклятые! — от бабушкиного крика вздрагивал, казалось, весь мир. — Ей нечего вам сказать! Оставьте нас в покое!

И тени отступали, расступались, расползались по углам. Бабушка подносила к губам внучки горячее питьё:

— Пей осторожно, это надо выпить горячим.

И Миль послушно прихлёбывала, а бабушка, по обыкновению, что-то приговаривала, Миль даже почти разобрала — что, но — заснула. Позже, просыпаясь, она видела: бабушка дремлет, заслоняя её собой, прикрывая руками, а если люди-тени сходились опять, бабушка вскидывала голову, и от её безмолвного крика по комнате пробегала волна удара. И тени отступили. В комнате то и дело ещё темнело по углам, но никто из них больше уже не выходил.

Наконец настало самое обычное утро, серенькое, пасмурное, комнату наполнял полумрак — но какой это был замечательный, правильный полумрак! Какое отличное, заурядно, уютно пасмурное утро! Какие восхитительные, безобидные тени!

В дверь заглянула бабушка, улыбнулась:

— Ну, вот и мы! Кушать будем?

Миль улыбнулась в ответ, попыталась отрицательно качнуть головой — комната сейчас же поплыла. Бабушка тут же оказалась рядом, накрыла ей ладонью лоб. Головокружение прекратилось. Поддерживая, бабушка определила Миль на горшок, потом — обратно. Сама Миль сделать этого бы, к своему стыду, не смогла. Пока бабушка меняла ей постель, Миль с удивлением разглядывала свои руки и ноги и не узнавала их. Тоненькие, бессильные. Никогда её не называли пышкой, но чтоб так отощать?

… Вывернув голову, она взглянула в окно. По стеклу стучали капли. Дождь?!

Бабушка проследила за её взглядом.

— Кончилась зима, пока ты болела, детка. Так что кушать тебе теперь придётся много, чтобы поправиться, а то не сможешь гулять своими ножками. А на улице хорошо, снег растаял, птички прилетели…

Слушая её, Миль покорно открывала рот и глотала кашу, пока не заснула. А когда проснулась, бабуля уже держала наготове следующую порцию.

…Нескоро Миль смогла сама добраться до кухни и туалета. Держась за стену, она словно плыла под лёгкий писк в голове, и ей казалось, что голова её парит где-то под потолком, а ноги — они такие тонкие, длинные и далеко-далеко внизу. Было так странно наблюдать, как они, ноги, сами собой перебирают тапочками по полосатым домотканным половичкам. Зато отныне она и бабушка ели вместе, празднично восседая за накрытым красивой скатертью столом на уютной кухне.

Миль, осознав, что бабушка права, и есть надо, крепла быстро, несмотря на то, что в голове у неё теперь часто, почти постоянно, шумело. То волнами, то писком, то звоном шум как фон присутствовал днём, а если не спалось, то и ночью. Иногда это сильно доставало. Но учиться почти не мешало, стоило погрузиться в чтение — и все шумы, как внутренние, так и внешние, переставали для неё существовать. Учебники для начальной школы — всякие там «Природоведение», «Родную речь» — Миль проглатывала, как и интересные книжки со сказками, с удовольствием листала яркие странички «Букваря» и «Математики» с забавно крупными буквами — из всей этой премудрой науки Миль быстро освоила четыре действия арифметики и теперь без особого напряжения, не торопясь и не застревая, осваивала дроби — не очень понимая, зачем ей это надо, но, чтобы доставить удовольствие бабушке, не спорила. Подумаешь, дроби… Гораздо труднее оказалось разобраться с часами, но бабушка сказала, что ничего страшного, всё ещё впереди. Ну, впереди так впереди, ей виднее…

Хотелось на улицу — за окошком теперь всё чаще было солнечно, дожди отплакали, наконец, своё. С высоты окна деревья казались окутанными светло-зелёной дымкой, землю устилал изумрудный ковёр молодой травки, призывно желтел свежепривезённый песок на детской площадке. Весёлые рабочие в заляпанных краской одёжках быстро и весело раскрасили качели- карусели в разные весёлые цвета. Весело орали воробьи, пели синицы. Мелькали бабочки. Люди одевались легко и пёстро. В две смены носилась неутомимая ребятня. А Миль смотрела на всё это из окна.

Но вот и ей разрешили прогулки. Бабушка за руку сводила внучку вниз, где Миль и сидела с ней на скамеечке, болтая ногами и жмурясь на солнышке, как котёнок — в этом поначалу и состояла вся прогулка. Даже подняться после неё на их третий этаж девчонке было нелегко. Потом бабушка стала водить Миль по двору, а количество прогулок увеличила до двух. А вскоре Миль уже бегала сама, как и положено здоровому ребёнку, — но оставаясь на глазах у бабушки. Это не только не стесняло свободолюбивую Миль. Ей нравилось чувствовать, что бабуля рядом, что можно всегда видеть её спокойную фигуру на скамейке — только оглянись — и в любой момент есть возможность подбежать и обнять её, такую родную, такую мягкую… такую уязвимую.

От её внимания не ускользнуло, что гуляют они с бабулей в основном тогда, когда у подъезда на скамейках не сидят соседки, и бабушка, достав вязанье, располагалась на скамейке одна. Если же там уже кто-нибудь сидел, бабушка коротко здоровалась и быстро проходила мимо, крепче обычного сжимая девочке руку. Миль недоумённо вскидывала голову, но бабушка ничего не объясняла. Миль и не настаивала, торопилась на площадку — там уже появились знакомые, которым не особенно мешала немота новой подружки. Людям достаточно знать, что их слушают, малыши не исключение. А старшие дети в песочницу пока не заглядывали. Бабуля устраивалась рядышком — и это было хорошо, ещё и потому, что никто в песочнице не мог прочесть слов, которые Миль писала на песке. Не потому, что Миль написала их плохо, а просто потому, что никто не умел читать! В лучшем случае пара-тройка детей знала отдельные буквы. Заметив удивление внучки, бабушка поманила её к себе и предупредила:

— Хочешь, чтобы с тобой охотно играли — будь как все, не выделяйся. Лучше пусть они думают, что в чём-то лучше, сильнее, умнее — или хотя бы так же умны и сильны. Поверь, девочка, — голос её погрустнел, — люди — а дети особенно — не прощают странности тем, кто кажутся им странными, не такими, как они сами. Поняла?

Миль смотрела в упор, напряжённо. Бабушка вздохнула:

— Вижу, вижу, что не согласна. Несправедливо, да. А в жизни вообще нет справедливости, для каждого она — своя.

«Это как?» — написала Миль на песке у самых бабушкиных ног.

— Ну, как… — вздохнула бабушка. — Вот волк в лесу хватает зайку и ест. Несправедливо?

«Ещё как!» — с готовностью согласилась Миль.

Бабушка усмехнулась:

— Это для зайца несправедливо. Ему жить хочется. А для волка несправедливо будет, если он не съест зайца и умрёт от голода. А ему тоже жить надо. И волчатам его — тоже. Теперь понятно?

Теперь было понятно. Про волков Миль читала, что они необходимы в природе, как и хищники вообще. Волку даже хуже, чем зайцу — он непременно должен сожрать кого-нибудь живого, это для зайцев еда сама растёт повсюду. Но признавать это очень не хотелось. Миль надулась, повесила голову.

Бабушка наблюдала за ней, тихонько посмеиваясь. Вот внучка упрямо тряхнула чёлкой и написала на песке:

«Что, и у людей так?»

— Иди сюда! — обняла её бабуля. — У людей, лапушка моя, существует только та справедливость, которую они согласны сделать друг для друга. Ну, беги играй.

Миль отлепилась от бабушки, пошла было, но вернулась, вновь принялась царапать на песке.

«А я что — странная, да?»

Бабушка прочла, стёрла всё, что они понаписали.

— Для меня — нет. Для меня ты — самая лучшая и любимая на свете. Я люблю в тебе всё. Но обычно детей не учат читать и писать до семи лет. А ты научилась читать сама и задолго до положенного срока. Это не значит, что ты странная. Но что способная — точно. Способней, чем многие дети. Не лучше, не хуже, чем они. Просто — другая. В чём-то — сильнее, но в чём-то и слабее.

Миль подумала: «Ну, точно, как волк: сильный — и слабый.» И кивнула.

Бабушка, внимательно глядя ей в глаза, наклонилась к самому её лицу и сказала тихо и чётко: — Только не надо, чтобы об этом знали, иначе жить тебе будет трудно. Очень.