То, что меня не убьёт...-1

Случайно оглянувшись на бабулю, заметила её быстрый, мрачный взгляд, брошенный на настойчивых любителей горячительного, оптимистично открывающих очередную тару, мимолётную гримаску боли на бабушкином лице, а следом — дружный разочарованный мужской вопль:

— Ну ё-моё! Опять! — и далее по теме. На столе ровной шеренгой уже теснились несколько полупустых бутылок. Приставив к ним ещё одну, мужчины переглянулись и, медленно поворотясь, воззрились на подошедшую к их столу бабушку именинницы.

— Это что такое, я вас спрашиваю? — сказала она. — Дети же вокруг! Вы какой пример им подаёте? Взрослые ведь люди!

— Что вы-что вы, Мария Семёновна, о чём речь, это ж водичка, мы из дому принесли, у вас же тут только чай да газировка, а нам пить хочется, вечер-то жаркий! — затарахтели мужики.

— Да? — усомнилась она.

— Сами попробуйте, убедитесь!

С непонятной надеждой мужики пристально следили, как женщина подносит к лицу одну из бутылок, нюхает, пробует… и с удивлением ставит назад.

— Действительно, чистая вода.

Кто-то из мужиков не выдержал и взвыл. Женщина глянула на него, повернулась уходить и спросила через плечо:

— А чего ж в такой таре-то?

Мужики опять переглянулись, и один угрюмо ответил:

— Ну извини, какая есть!

Сделав пару шагов, Мария Семёновна приостановилась и бросила, опять же через плечо:

— Шли бы вы, мужики… От греха…

И удалилась.

Мужчины, посидев и попереглядывавшись ещё минуту, молча встали и тоже — ушли.

И только Миль заметила лёгкую усмешку, осветившую на миг усталое лицо её ненаглядной, самой лучшей на свете бабушки. Подбежав, девочка обняла бабушкины ноги — выше не доставала, запрокинула к ней лицо.

— Притомилась? — спросила бабушка. Миль закивала. — А пойдём-ка мы домой, да, моя хорошая?

И они пошли домой.

Но на этом вечер не закончился.

Анна

У подъезда на скамеечках сидели женщины. Постарше и помоложе. Кто мог — семечки лузгали, прочие сидели просто так. Тихо беседовали, наслаждаясь теплом светлых, почти летних сумерек. Пересказывали слухи и новости, внуками хвастались, на молодёжь сетовали.

Бабушка, ведя Миль за руку, пожелала всем:

— Вечер добрый, — и хотела пройти, но из общего хора голосов, поздоровавшихся в ответ, выделился один, как-то недобро поинтересовавшийся:

— А и кто это с тобой, Мария?

По напрягшейся бабушкиной ладони Миль поняла, что ожидаются неприятности, и даже — что ждать их надо от вопрошавшей. В сумерках её лица среди других чётко было не разглядеть.

Бабушка поставила Миль перед собой, положила ей на плечики обе ладони и представила её:

— Моя внучка, Миль. Ей сегодня шесть лет. Поздоровайся, Миль.

Миль, задрав голову, взглянула на бабушку, бабушка кивнула ей. Тогда девочка чуть склонила головку набок, сделала лёгкий книксен. И спряталась за длинную бабушкину юбку.

В ответ раздалось с усмешкой:

— Миль? И что за имечко-то — Миль?

Бабушка пожала плечами:

— Какое родители дали, такое и есть.

— Это что ж, Валентинина, что ли? — продолжала любопытствовать соседка.

— Да, — голос бабушки был ровен.

— Ага, ага. А чего ж она с тобой, а не с матерью?

— Валентина погибла, у девочки есть только я. Ты узнала всё, что хотела? Тогда спокойной ночи, нам спать пора.

Бабушка решительно направилась к дверям подъезда, а за спиной приглушённо, но так, чтоб было всё же слышно, прошипели:

— Ай-яй, бедняжка, никого нет, кроме одной старой ведьмы, вот ведь как судьба-то наказала, не иначе — за бабкины грехи, да и мать была та ещё штучка, все знают…

— Анька, ты что!.. — шёпотом ахнул кто-то. — Мария всегда помогала всем, и тебе — тоже! Ты что!

— А что, я правду говорю, что ли нет?! Скажи, Петровна! — продолжала шипеть Анна. — Валька еёная во сколько лет из дому слиняла? И не одна, а с кем?…

Миль понимала, что эта женщина, Анна, говоря гадости о её маме, хочет сделать больно ей, а через неё — бабуле. Но зачем?

Мария Семёновна замедлила шаги, остановилась. Не замечая этого, Анна разливалась, не обращая внимания на старания соседок урезонить её и на то, что скамейки стремительно пустеют.

— Да неизвестно ещё, что из этой-то теперь получится! Там просто не знали, кому ребёнка доверили. А может, и не зря Валька-то от неё сбежала, вы знаете, сколько лет этой ведьме, а почему она не стареет?! Потому! Теперь из внучки будет здоровье тянуть, ага!..

Миль с ужасом слушала, цепляясь за бабушкину ладонь. Наконец, бабушка повернулась к злобствующей бабе:

— Ну, хватит, добрая ты наша. Прикуси уже язычок.

Анна замолчала, но ненадолго. Глаза её прицельно впились в спокойное лицо Марии Семёновны, жадно ловя проявления какого-нибудь чувства, но не тут-то было: бабушка и бровью не повела. Девочка, глядя на бабушку, — тоже. Это, видимо, бесило Анну ещё больше, и её понесло:

— Хоть сперва спросили бы кого, что ли, прежде чем кому ни попадя отдавать ребёнка!..

«Кому ни попадя?!» Миль показалось, что сумерки густеют как-то очень уж быстро. На скамейке возле шипящей Анны стало совсем пусто, но та всё не могла угомониться. Миль тоже начала сердиться — это её-то бабуля «кто ни попадя»?! Но бабушка успокаивающе похлопала её по плечу:

— Всё хорошо, моя маленькая, не бойся. А ты, Анна, уймись, я сказала.

— Ты сказала! Она, видите ли, сказала! Она мне рот затыкать будет! — Миль с изумлением увидела, как от толстого тела Анны, кроме собственно злости, во все стороны отлетают и возвращаются обратно тёмные — темнее сумерек — лоскуты и лоскутики. Они были разного размера, мелькали быстро-быстро, как язычок змеи и, вроде бы, не доставали до них с бабушкой, но всё равно это было очень неприятно, и хотелось отодвинуться подальше от склочной бабы, которая орала, уже не сдерживаясь: — Нет, вы слышали — всякая гадина мне рот затыкает. Ведьма!..

Миль чуть не задохнулась от возмущения и — мысленно, конечно, — потребовала:

«Тебе же сказано — прикуси язык!» — и тут что-то изменилось. Сумерки вздрогнули.

Бабушка ахнула, схватила Миль на руки и горячо зашептала ей в ухо:

— Нет! Нет, девочка, не надо! Ни в коем случае! Прости её, дуру! Ну, пожалуйста, ради меня!

Миль испуганно закивала и оглянулась на замолчавшую вдруг соседку — та двумя руками зажимала себе рот, а по её рукам текло что-то тёмное.

Вокруг стало тихо-тихо, только вдалеке, под деревьями, ещё слышалась музыка и весёлые голоса. Бабушка удовлетворённо кивнула внучке, поставила её на асфальт:

— Постой здесь, подожди меня, хорошо? — и подошла к Анне, которая зажмурилась и втянула голову в плечи, но рук ото рта не отняла. — Посмотри на меня, Анна. Посмотри, я сказала. Так. Теперь ответь: тебе больно? Больно. Хочешь, чтобы стало не больно? Чтобы я помогла? Хочешь. Ты меня об этом просишь? Да? Да. Все слышали? Анна попросила, чтобы я ей помогла, и я сделаю, как она просит. Но, если ты не перестанешь гадить людям, в другой раз тебе никто не поможет. Поняла? …Теперь иди домой и ложись спать, к утру всё пройдёт.

Миль не видела, что делала бабуля с Анной. Вроде бы и ничего. Анна вскоре подхватилась со скамейки и потрюхала в свой подъезд. А от кустов, растущих за скамейками, в сумеречное небо вспорхнули и унеслись прочь чёрные… птицы не птицы, бабочки не бабочки… И как будто воздух посвежел, задышалось легче, в ночь лёгкими струйками вплелись ароматы цветов.

Мария Семёновна проводила улетевших взглядом, постояла, взяв Миль за руку, и спросила:

— Ну, что? Пойдём и мы спать?

И они пошли.

Правда

«Анна сказала правду, бабуля?» — этот вопрос мучил Миль несколько дней. Бабушка происшествие у подъезда не вспоминала, надеясь, видимо, что внучка забудет, заиграется, не придаст значения — то есть поведёт себя, как и всякий шестилетний несмышлёныш. Миль готова была забыть тёмные струйки, пробивавшиеся изо рта соседки через прижатые к губам пухлые пальцы, или не придать значения устремившимся в ночь чёрным силуэтам — в конце-то концов, и не такое повидала в жизни. И вроде бы Анна не поведала ничего конкретного, Миль всё равно ни на миг не усомнилась в бабуле, в её доброте и любви… и от мамы, зная мамин нрав, чего-то подобного ожидать было можно… но почему так нехорошо на душе? И о чём задумалась бабушка, опустив голову?