Мила Рудик и Чаша Лунного Света

— Я боялся, что это может произойти, — сказал Владыка, и впервые на его лице промелькнула тревожная тень. — Пришли другие. Нужна помощь.

Он повернулся к своим спутникам.

— Вы должны забрать детей. Поспешите. И уходите немедленно.

После этого Владыка обернулся к Никанору, который, пытаясь унять свой страх, громко сглотнул.

— А вы… больше не нужны, — вежливо сказал Владыка и, приподняв руку, направил в сторону Никанора раскрытую ладонь. В ярких зеленых глазах сверкнула ослепительная вспышка…

Следующие слова, которые произнес старый маг, Никанор не разобрал. Его веки сомкнулись, и он тяжело рухнул на пол.

Никанор не видел, как незваные посетители подвалов заброшенной фабрики подняли с пола коробки со спящими младенцами. Он также не видел того, как все, кроме Владыки, вмиг исчезли, словно растворились в воздухе, не оставив даже следов своего пребывания в этом недобром месте. И, конечно же, он решительно не мог видеть, как тяжелый темный плащ человека со странными зелеными глазами мелькнул в проеме двери и скрылся в полумраке коридора.

Никанор спал крепким, беспробудным сном.

Этой ночью на полуострове, окруженном штормящим августовским морем, пятеро младенцев, пятеро необычных детей были возвращены в свои семьи и принесли с собой счастье и радость своим родителям.

И только одному ребенку совсем не были рады.

Глава 2

Тринадцать лет спустя

Для жителей Симферополя это было самое обычное лето. И самый обычный вечер. Солнце застыло на горизонте большим оранжевым кругом, от которого расходились в обе стороны желто-красные разводы. Закат был на редкость красивым, и особенно хорошо было наблюдать за ним с крыши какого-нибудь дома. Как раз и любовалась заходом солнца тринадцатилетняя девочка, которую звали Мила.

Она сидела на черепичной крыше старого бабушкиного дома, и солнце окрашивало ее и без того яркие рыжие волосы в огненно-красный цвет. Позади нее от легкого сквозняка поскрипывала створка небольшого чердачного окна, но Мила не обращала на это никакого внимания. Она наслаждалась драгоценными минутами тихого и теплого вечера, которые неумолимо истекали, приближая время ужина.

Причин для того чтобы ценить минуты, проводимые на чердаке в одиночестве, у Милы было предостаточно.

Ее бабушка была человеком холодным и обладала поистине крутым нравом, но это было еще полбеды. Гораздо важнее было то, что больше всего на свете она не любила свою единственную внучку. Она всегда старалась держаться от нее как можно дальше и по возможности даже не смотреть в ее сторону.

Но и это было бы вполне сносно, если бы не Степаныч.

Из того, что ей говорила бабушка, Мила знала, что Степаныч приходится им родственником. Бабушке он был двоюродным братом, а значит Миле — троюродным дедушкой. И, к несчастью Милы, этот «дедушка» жил в доме своей сестры и, судя по всему, никогда не собирался переезжать в какое-нибудь другое место.

Степаныч просто на дух не переносил Милу. Она это видела, хотя и не понимала, чем она ему так не угодила. Рукоприкладством он не занимался — бабушка не позволяла, но было заметно, что руки у него очень даже чешутся продемонстрировать Миле всю пользу «правильного воспитания». Она, в свою очередь, тоже не любила его и считала уродливым и злым стариком. Вообще-то, внешность у него и правда была очень неприятная: с дряблыми щеками и сливающимся с шеей подбородком, который, можно сказать, вообще отсутствовал, он напоминал старого сурка.

Мила предполагала, что от порки ее спасало по большей части и то, что обитала она достаточно далеко от Степаныча. А именно — на чердаке. Это давало ей возможность как можно реже попадаться на глаза своему ненавистному родственнику.

Этот чердак был как бы разделен на два помещения: в одном хранился всякий хлам, а в другом была комната Милы. Самым счастливым обстоятельством было то, что Мила обитала в той половине чердака, в которой находилось единственное чердачное окно, выходящее в заросший высокими деревьями сад.

Миле очень нравилось жить на чердаке. Здесь она была сама себе хозяйка, потому что ни бабушка, ни Степаныч сюда почти не наведывались.

Дом ее бабушки для самой Милы был загадкой. Сколько она себя помнила, единственными помещениями, где она могла свободно перемещаться, были гостиная, кухня, прихожая и чердак, который заменял ей спальню. И бабушка, и Степаныч всегда запирали свои комнаты на ключ. То же самое проделывалось еще с одной необитаемой комнатой, которую бабушка называла «комнатой для гостей». Правда, гостей за последние тринадцать лет в этом доме ни разу не было, но комната была отведена именно для них, поэтому Миле заходить туда не разрешалось.

Но вот что интересно: Мила точно знала, что прежде чем стать «комнатой для гостей», эта комната, еще до рождения Милы, принадлежала ее маме. Однажды Мила спросила у бабушки, почему она не может жить в комнате, где раньше жила ее мама.

— Что это тебе пришло в голову?! — с устрашающей резкостью рявкнула бабушка и бросила на внучку буравящий взгляд, что само по себе было удивительно, поскольку обычно бабушка делала вид, что Милы не существует. — Ты забыла, что эта комната предназначена для гостей? Где это видано, чтобы гостей селили на чердаке!

Больше Мила этой темы не касалась. Она решила, что бабушка просто-напросто предпочитает, чтобы Мила была от нее как можно дальше, ведь бывшая комната ее мамы была рядом с комнатой бабушки. И если бы она поселилась в ней, бабушке было бы намного труднее делать вид, что Мила совершенно невидима.

Своих родителей Мила не знала. Все, что ей было известно о маме — это то, что ее бабушке она приходилась родной дочерью, а от отца Миле досталась только фамилия — Рудик.

— Твоя мама умерла, когда ты родилась на свет, — говорила обычно бабушка, — а отец после этого куда-то исчез вместе с тобой. Тебя мне потом вернули, а твой папаша наверняка плохо кончил, потому что он был из тех молодых людей, которые шляются непонятно где и занимаются непонятно чем.

После таких слов Мила часто думала, что, кроме фамилии, ей от отца досталась также исключительная нелюбовь бабушки. По крайней мере, именно так Мила могла объяснить причину, из-за которой родная бабушка ее на дух не выносила.

Правда, бабушка по этому поводу говорила, что Мила — это «ходячее бедствие», и если существует человек, которому ни с того ни с сего на голову может вдруг свалиться кирпич, то это будет именно Мила.

— И будет лучше, если ты будешь держаться от меня подальше, — говорила бабушка, — еще не хватало, чтоб я пострадала по твоей вине.

Нужно сказать, что бабушка не преувеличивала, потому что с Милой постоянно что-то происходило.

К примеру, однажды ее чуть не сбила машина. Ей тогда было шесть лет. В тот день, в декабре, как раз перед Новым годом, Милу выписали из больницы, где она пролежала с каким-то непонятным отравлением. Из больницы ее забирал Степаныч: бабушка всегда говорила, что она слишком занята, чтобы заниматься подобной чепухой. На дорогах был сильный гололед, и все прохожие то и дело скользили и падали на ровном месте. А им по пути домой нужно было перейти через пешеходный переход. Степаныч остановился возле светофора, где стоял газетный ларек с ярко-красной надписью на стекле: «С Новым годом!», и велел Миле переходить дорогу самой.

— Самой? — Милу до шести лет вообще не выпускали из дома, и она понятия не имела, как нужно переходить дорогу.

— Ты что, совсем тупица!? — разозлился Степаныч; он всегда старался называть Милу какими-нибудь неприятными словами, когда этого не слышала бабушка. — Все дети в твоем возрасте сами переходят через дорогу. Иди сейчас же! И не стой тут как истукан!

Мила решила послушаться, хотя ее, конечно, очень удивило то, что, кроме нее, в тот момент дорогу больше никто не переходил. Мила очень испугалась, когда раздался громкий сигнал, и она увидела движущийся прямо на нее грузовик.