Большая книга ужасов – 61 (сборник)

Про Скорятина Зойка авторитетно сказала:

– Аллергия. Некоторых от укуса пчелы так раздувает, что могут задохнуться.

Я сомневался. У Жеки аллергия на шоколад, а он все равно нет-нет да и налопается конфет. Пока сидишь с ним в очереди к врачу, насмотришься на всяких аллергиков: и на сопливых, и на слезливых, и на распухших. Но таких рож, как у Скорятина, просто не бывает. Разве что в мультиках. Нет, что-то здесь другое…

У меня еще тряслись поджилки после бешеной езды. На велосипед было противно смотреть, а не то что садиться. Зойка, похоже, чувствовала то же самое. Не сговариваясь, мы пошли пешком, и это спасло нам жизни.

Я не преувеличиваю. Как тут еще сказать, когда во двор на приличной скорости влетает грузовик?!

Он промчался у самой бровки тротуара, сигналя и дребезжа бортами. Окажись мы на пути, снес бы… С выгоревшего на солнце тента скалился знакомый череп с костями. «Шишига» археологов! У людей в кабине были странно большие головы; казалось, что они в розовых гоночных шлемах, закрывающих лица.

Сворачивая к подъезду Скорятина, «шишига» влетела на газон, сломала молодое деревце и остановилась, с отчетливым стуком ударившись в стену. Водитель и пассажир вывалились из кабины, оставив дверцы открытыми. Поднимались они по стеночке.

– Опять пьяные! Они доездятся, – с презрением сказала Зойка. И охнула.

Я уже рассмотрел, какие там «шлемы». Щеки нарушителей были видны со спины. Когда один повернулся в профиль, оказалось, что у носа он держит очки. Дужки не налезали на распухшую физиономию. Тут на глаза ему попалась записка «Приема не будет». Воя и невнятно ругаясь, очкастый разорвал бумажку и стал топтать клочки.

Мы с Зойкой переглянулись.

– Как думаешь, Алеша, это считается оказали себя?

Я сказал:

– Похоже. Но при чем тут Жека?

Больной негодующе замычал, всем видом показывая, что он тут совершенно ни при чем. Но у меня на этот счет уже были кое-какие соображения.

– Выворачивай карманы, – приказал я.

Жека замотал головой и попятился. Понятно, теперь жди беготни с воплями, а в карманах может и не оказаться ничего важного. Как же братец достал меня со своим синдромом!

Я похрустел пальцами, как профессор Мориарти, и медленно пошел на брата. Жеке скорчишь рожу, и без всякой компьютерной графики со звуковыми эффектами он уже в игре: покраснел, запыхтел, глаза шальные – а вдруг это не я, а монстр? Нет, он знает, что монстры только в ужастиках, он видит, что перед ним брат. НО ВДРУГ?..

– Отдаш-ш-шь? – прошипел я.

Жека в ужасе пискнул, и…

Раз! – что-то дернуло меня сзади за пояс, и я больно плюхнулся копчиком на асфальт.

Два! – та же непонятная сила толкнула в грудь. Я упал навзничь, мелькнуло небо, и надо мной, капая слюнями, нависла оскаленная морда.

– Фу! – не растерялся Жека. – Ффой! Аёфа ффой!

Я ничего не разобрал, кроме команды «фу!». Гораздо важнее то, что ее понял Гражданин Собакин. Слез с меня, напоследок больно даванув лапой под ложечку, и уселся – пасть до ушей.

– Ну, Москва дремучая, видите, какой это пёс? – хихикала Зойка.

– Фто-оже-ой? – предположил Жека.

– Не сторожевой и не ездовой. Глянь, холка чистая, шерсть густая. Этот пес ошейника не знал, в упряжке не ходил. Он охотничий! Медвежатник.

– Прямо-таки медвежатник? – Я посмотрел на Гражданина Собакина. Мелкий он был. Не внушительный. И хвост этот бубликом…

– Кто тут сомневается, великий нанайский охотник Дерсу Узала? – съехидничала Зойка. – Забыл, как тебя только что валяли?.. Лайки так хватают медведя за окорока и заставляют сесть.

– А защем шажать ведведя? – не понял Жека.

– Чтобы не убежал или на охотника не бросился, Москва дремучая!

Потрясенный героизмом Гражданина Собакина, Жека притих и позволил обшарить себе карманы. Я выгреб пригоршню блестящих шариков, отвинченных от музейной кровати.

И в тот же миг у меня заломило зубы.

Глава XX. Собака с неправильной кличкой

Я не стал дожидаться, когда мне разнесет щеку, как брату, и разжал руку с шариками.

Щелк! – один шарик скатился с ладони и упал на асфальт. А мне в коренной зуб, в самый нерв, как будто ввинтили штопор! Уй-я-а! Меня-то за что?! Понял, понял уже: держать у себя шарики – больно, а выбросить – НЕСТЕРПИМО больно. Верну их в музей. Сейчас и верну. Ага, немедленно! Мухой!

Я так сжал в кулаке оставшиеся шарики, что вырвать их можно было, только разрубив пальцы. Нагнулся за упавшим (штопор тем временем досверливался до мозга)… Шарик откатился к Жеке – в аккурат под правую ударную ногу. Сообразив, что сейчас будет, я бросился спасать музейное имущество.

Успели оба: Жека пнул изо всей силы, но мгновением раньше я грудью упал на шарик.

Блаженство… Подумаешь, влетело по ребрам кроссовкой. Главное-то, главное – штопор остановился! Зубы ломило, но терпимо – так бывает, когда в жару хватишь воды из холодильника.

Жека оттопырил губу, готовясь получить подзатыльник и зареветь, а я лежал на пыльном асфальте и улыбался.

– Я знаю, в кого у тебя брат ненормальный, – сообщила Зойка и, чтобы не было сомнений, показала на меня пальцем.

– Нормальный брат, – ответил я, вставая и отряхиваясь. – Маленький просто.

Шарики я бережно ссыпал в задний карман джинсов и застегнул на «молнию».

В музей возвращались обычным порядком: я на «Пежо», Зойка – на своем велике. Безлошадный Жека устроился пассажиром у нее на багажнике.

Отдав наворованные шарики, больной пошел на поправку. Поросячья щека на глазах сдувалась и обвисала, превращаясь в бульдожью, потом кожа на ней подтянулась, и Жека стал как новенький. Не прошло и пяти минут, как он вовсю зачирикал оттаявшим языком, опять о чем-то споря с Зойкой.

А у меня все сильнее и сильнее ныли зубы. Казалось, что их медленно выкорчевывают каким-то пыточным инструментом. Я крутил педали, как заводной, не обращая внимания на крики отставшей Зойки.

Домчался, бросил велосипед у музейного крыльца и рванул по залам, не разбирая дороги.

В глазах стояла кровать, ждущая свои шарики. Ветхая, неуклюжая, больная ржавчиной, разъедающей изнутри пружины и трубки… Да еще Жека украл последнее старушечье украшение. Я жалел ее.

Первый шарик я достал еще на бегу. Редкие экскурсанты шарахались, как от взбесившегося грузовика, когда я проносился мимо длинными прыжками, вытянув далеко вперед руку с зажатым в кулаке шариком.

По лестнице в тети-Светину мансарду я, кажется, не взбежал, а телепортировался. Подскочил к заждавшейся кровати и сразу стал прикручивать шарик на место.

Не знаю, как я понял, что шарик не отсюда. Выглядели они одинаково, но кровати было не все равно, и я стал подбирать шарики к тем прутам, на которых они сидели раньше. Кровать довольно пела пружинами.

В тот миг, когда я затянул последний шарик на последний оборот резьбы, боль как отрезало. Я пощелкал зубами – нормально. Пошатал кровать – железка железкой, смешно, что я относился к ней, словно к живой…

Сковырнув кроссовки, я рухнул на свой спальный сундук и закинул руки за голову. Красота! Только болят натруженные педалями ноги. И ребра там, куда пнул Жека. И копчик – это меня Гражданин Собакин уронил. И подбородок… Чем и когда меня стукнуло в подбородок, я забыл, но прилетело знатно. На ощупь челюсть казалась здоровенной, словно к ней прилепился пирожок. Будет у меня теперь мужественный подбородок…

В открытый люк мансарды доносился негодующий Зойкин голос. Ага, добралась и сразу же зацепилась с кем-то поганым языком. С Жекой, с кем же еще… А вот не встану! Без меня разберутся.

Заскрипела деревянная лестница, и над срезом люка показалась растрепанная Зойкина голова:

– Ты знаешь, что опять учудил твой брат?!

– Не знаю, – сказал я и стал рассматривать гравюру с геройским казаком Кузьмой Крючковым.

Кузьма не суетился, а спокойно себе протыкал пикой немцев. На нем отдыхал глаз. Вот занят человек делом: протыкает уже сто лет подряд и будет протыкать, пока гравюра не рассыплется от старости. И никто никогда не станет орать: «Ты знаешь, что опять учудил Кузьма Крючков?!»