Дорога ветров

Но вот странность: если что-то ужасное происходит далеко и ты этого не видишь, становится только страшнее. Хильди старалась не смотреть на часы, но совершенно точно знала, когда именно началась казнь. Когда со двора Донесся приветственный крик, похожий на стон, Йинен заткнул уши. Еще ужаснее было то, что их кузину Ирану унесли со двора в истерике, а их кузина Харилла по-настоящему упала в обморок, а всех остальных — и мальчиков, и девочек — вырвало.

— Наверное, это было совершенно ужасно! — сказала Хильди, обмирая.

После этого они с Йиненом старались по возможности держаться от дяди Харчада подальше.

Шторм стих, и все графы разъехались по домам. Кузина Хильди Ирана Харчадсдотер лихорадочно перебегала от окна к окну, стараясь в последний раз взглянуть на графа Южного Дейла.

Хильди презирала сентиментальные глупости. Она не сдержалась и сказала:

— Не понимаю, почему ты так ломаешься. Он ведь даже на тебя не взглянул. И я готова держать пари, что он в два раза более жестокий, чем твой отец. Взгляд у него еще подлее.

Ирана разрыдалась. Хильди со смехом отправилась в первое в этом году плавание на «Дороге ветров». Но Ирана в слезах пошла к кузине Харилле и рассказала ей, какой гадкой была Хильди.

— Она так сказала, да? — отозвалась Харилла. — Ладно же. Пора дать Леди Гордячке урок. Пошли со мной к дедушке. Готова спорить, что он не знает о ее плаваниях.

Хадд не знал. Он и так был в отвратительном настроении, потому что сильно поругался с графом Хендой. А появление корабля с Севера напомнило ему, насколько важен его союз с лордом Святых островов. Мысль о том, что в эту минуту драгоценный союз может утонуть из-за внезапно налетевшего шквала, совершенно вывела его из себя. Он так разозлился, что Харилла почти пожалела о том, что пошла к нему. Она получила оплеуху, словно сама была виновата. Потом к графу вызвали Нависа. Хадд добрых полчаса отчитывал его. А когда вернулась Хильди, ей устроили самую страшную выволочку в жизни. Ей категорически запретили снова выходить в море, на любой яхте или лодке.

В течение следующих трех дней Йинен даже подходить к Хильди боялся. Она стащила у своей тетки меховой ковер и, завернувшись в него, сидела на крыше дворца, глядя на прекрасное манящее море с полосами серого, сине-зеленого и желтого — там, где пролегали песчаные отмели. Она была так зла, что даже плакать не могла. «Это — просто союз. Я ему совершенно безразлична», — думала она. А потом, спустя два дня, она вспомнила, что сможет плавать по морю, как только окажется на Святых островах. «Хотела бы я уехать туда прямо сейчас, — думала она. — Подальше от этого ужасного, жестокого места». Остаток дня она провела, делая чудесный рисунок с изображением «Дороги ветров». Когда он был закончен, она аккуратно разрезала его пополам и надписала на одной половине «Йинен», а на другой — «Хильдрида». А потом она зачеркнула «Хильдрида» и на этой половине тоже написала «Йинен». После этого она спустилась с крыши и вручила обе половинки Йинену.

— Держи. Теперь она вся твоя.

Йинен сидел и держал обе половинки рисунка. Он был рад — но все-таки это было несправедливо. Хильди пришлось дорого заплатить за то, что она важная персона. Йинен подумал, что этой осенью он хотя бы станет достаточно взрослым, чтобы участвовать в Морском фестивале. Он пообещал себе, что умрет, но даст деду по носу трещоткой. Хадд, как никто, заслужил такое. А потом он вспомнил о сыновьях графа Ханнарта и подумал: «Хорошо бы, чтоб дядя Харчад тоже принял участие в шествии. Ему достанется хорошая плюха!»

А в Холанде все по-прежнему говорили о северянах. Мильда сказала, что нехорошо было их вешать, они ведь просто хотели укрыться от шторма. Хобин ответил, что иного и нельзя было ждать. Митт постепенно забыл о своих смешанных чувствах. Со временем он все более отчетливо вспоминал, что северяне шаркали ногами, как все арестованные. Он решил, что это что-то значит, если тирания Холанда может заставить свободных людей Севера выглядеть такими жалкими. По правде говоря, он немного презирал северян за это.

Большинство горожан жалели казненных. В то лето графа стали ненавидеть еще больше, чем прежде. А потом прошел слух о том, что северяне одержали победу над Югом в большом сражении и закрыли последний перевал через разделявшие Северный и Южный Дейлмарк горы. После этого даже те, кто был на стороне Хадда, стали винить его во всем. Он привел их к позорному поражению, ни за что ни про что повесив двадцать человек.

— Отлично, — сказал Сириоль. — Дела складываются в нашу пользу.

Все лето вольные холандцы вновь разрабатывали планы. Помимо прочего, Митт и Мильда вдруг сообразили, что никто не должен увидеть связи между Хобином и Миттом, когда Митт бросит свою бомбу. Если только дать шпионам Харчада хоть крошечный повод — Хобина повесят, сказал Митт. Но Митт был уверен, что сможет лгать достаточно убедительно, чтобы на Хобине это не отразилось.

— Я много лет тренировался врать, — сказал он. — Удивительно даже, что я еще до сих пор не забыл, как говорить правду. Но сам-то Хобин не будет лезть на рожон?

В этом и была вся загвоздка. Хобин редко ходил смотреть на фестиваль. Однако если ему вдруг взбредет на ум пойти и он увидит, как Митта хватают солдаты, он вполне способен сдаться вместе с Миттом и все испортить.

— Очень уж он честный, вот в чем беда, — заметил Митт.

Митт пришел посоветоваться к вольным холандцам. Они начали думать вместе. И придумали. Хам, которому всегда нравился Хобин, завязал с ним настоящую дружбу. Они все лето вдвоем ходили на прогулки по Флейту. Хам действовал неожиданно хитроумно. Он постепенно приучал Хобина ко все более долгим прогулкам. К концу лета приятели проводили на пустошах весь день, ужинали на каком-нибудь постоялом дворе и возвращались в Холанд уже затемно.

— Вот видишь? — сказал Хам Митту, медленно и широко ухмыляясь. — А в день фестиваля мы пойдем до Высокой мельницы, это в двадцати с лишним милях, и нас там будут видеть. Я позабочусь о том, чтобы владелец постоялого двора мог поклясться, что мы там были.

А потом, к великой досаде Митта, в дело вмешалось другое общество борцов за свободу. Оно назвалось «Руки, протянутые на Север». Оно прикрепило объявления к воротам дворца и к баракам, где корявым почерком и еще более корявым языком обещалось убить Хадда во время Морского фестиваля. «И исчо стоко ваших, скоко получица».

— Ну, все! — сказал Митт, как только услышал об этом.

Мильда снова разбила все яйца — и в придачу еще кувшин с молоком, и они с Миттом схватили по малышке и побежали к Сириолю.

— Что нам делать? — спросил Митт. — Теперь весь город будет кишеть шпионами и солдатами. И вообще, кто они, эти «Руки, протянутые на Север»?

— Я их не знаю, — ответил Сириоль. — Это плохо. Граф может отменить празднование.

— Пусть даже и не думает! — воскликнула Мильда. — Я столько лет готовила Митта к этому! И если нам придется ждать еще год, то костюм на него не налезет.

Сириоль думал — как всегда, неспешно.

— Если дворец решит не выходить на процессию, то слухи об этом до нас дойдут быстро. А тем временем надо постараться посеять немного паники. Ходите и говорите, что отмена фестиваля будет для Холанда очень дурным предзнаменованием, и все такое прочее.

И вольные холандцы роняли словечко тут, словечко там. Большинство из них ограничивались только намеками на дурные приметы. Но Митт чувствовал, что не может оставить все на волю случая. Всякий раз, когда Хобина поблизости не было, Митт страстно шептал всем, кто оказывался в мастерской, о наводнениях, пожарах, голоде и чуме.

— И это еще самое меньшее, что будет, если старый Хадд побоится устроить фестиваль, — заключал он и строил страшные рожи, намекая на множество других, не поддающихся описанию несчастий.

Когда Мильда ходила за покупками, то говорила о том же.

Спустя четыре дня этот слух вернули Митту инспекторы, пришедшие со своим еженедельным визитом.

— Слышали, что говорят? — сказал один из них. — Говорят, что если Хадд отменит фестиваль, то море поднимется и выплюнет на Холанд чудовищ! И еще кучу всяких небылиц рассказывают...