Михалыч и черт

С настроением таким, хоть отчасти и лирическим, но в то же время и противоречивым (хоть бутылкой и разжился, но набрал то всё равно мало), и направился Семён Петрович к выходу с кладбища.

Конечно, не к главному выходу. Там в любое время суток народу было много (а что ж вы хотите, метро то рядом, да и вообще — место оживлённое), и фонарей там хватало и жилые дома стояли довольно близко. Появление в столь людном месте пожилого вампира в драном, измазанном грязью пиджаке и мятой, почти истлевшей уже рубашке с бурыми, застарелыми кровавыми пятнами могло бы весьма печально кончится. Для самого вампира, конечно. Мужики с ближайшего цветочного рынка забили бы его арматурой ещё до приезда милиции. Или же местные бомжи (знавшие прекрасно о данном вампирам от властей разрешении нападать на местных бродяг, рискнувших в позднее время забрести на кладбище) обязательно использовали бы подходящий момент и постарались бы отыграться за все прошлые обиды, и толпой озверевшей навалились бы на такого неосторожного кровососа, и били бы его, долго, жестоко и безжалостно.

Нет, старый, опытный вампир Семён Петрович Безруков, прекрасно знавший все правила и установления этого кладбищенского мира, пошёл туда, куда и следовало идти здешнему вампиру — к дальнему выходу, что вёл не на оживлённую улицу, а к заброшенному, безлюдному пустырю, куда свозили местные могильщики весь мусор, собираемый ими на кладбище.

Там, в неглубоком овраге с пологими, уступчатыми склонами, вплотную примыкавшему к двухметровому бетонному забору, отделявшему пустырь от дальнего угла кладбища, время от времени (и, как правило, по вечерам или глубокой ночью) собирались местные вампиры. Зажигали костёр (и кто это придумал, будто вампиры огня боятся?), делились друг с другом нехитрой снедью, выпивали, пели разудалые песни, рассказывали матерные анекдоты и небылицы о своих вампирских подвигах, а то и, вовсе раззадорившись, пускались в пляс.

Пасха же, день сытный, хлебный да пьяный, был и вовсе у местной кровососной братии днём особым. В такой день собирались обязательно все, и к огоньку подтягивались со всех уголков кладбища, и, бывало, даже и с других кладбищ гости подходили (что уж вообще редкость большая — тяжело ведь вампиру, пусть даже и глубокой ночью, через город то пробираться).

Так что чем ближе подходил Семён Петрович к заветной ржавой калитке с гнутыми прутьями, тем настроение у него становилось всё лучше и лучше. И день сегодняшний не казался ему уже таким скудным на подарки и бедным на радости.

Семён Петрович вампир был компанейский, любил пообщаться с собратьями своими, поругать (порядка ради и традиции) житьё тоскливое, погостное, опрокинуть стаканчик-другой, вспомнить деньки весёлые, да и потанцевать иногда мог, коленца выделать, под настроение то хорошее.

Жалко, редко дни такие выпадали. Всё больше по другому жизнь складывалась — дни тянулись длинные, однообразные, всё больше серые да чёрные. Серые — это осенью и вот такой вот холодной, пакостной весной. Чёрные — это зимой, тогда и темнеет рано, да и днём на кладбище полумрак какой-то.

Можно, конечно, сказать, что для вампира такая погода самая подходящая. Для прогулок, например. Солнечные лучи не досаждают. Но по старой своей, человечьей ещё привычке любил Семён Петрович на свет яркий, солнечный глядеть. Не гулять, конечно, при нём. Таких прогулок кожа то вампирская не выдержала бы. А просто спрятаться где-нибудь в тени и смотреть, поглядывать.

Вот такие дни только летом и выпадали. Да и то не всегда.

А почему не всегда?

Да потому что сторожа да могильщики, да прочие костоломы да придурки местные кладбищенские гоняли братию его в дневное время безжалостно.

Едва завидев — сразу руки в бока делали да орали матерно. Могли и камнем зашвырнуть. А то ловили — и шутки ради прямо на свет вытаскивали. Орёт кровосос, волдырями покрывается — а они гогочут да пинают страдальца. А то и к дереву с утра привяжут где-нибудь в укромном месте — и до обеда, а то и до вечера оставят.

За прошлый то год уж троих кровососов таким манером изничтожили.

Всё больше летом таким образом безобразничали.

Зимой, особенно в холода, шпана эта на кладбище не появлялась. Холода они не любили, всё больше в подсобке пьянствовали. Вылезали разве только на похороны да на халтуру какую (ну там, могилку поправить, крест подновить, подкрасить, памятник кому в бетон вделать). Понятно, зимой то, на холоде, пикники на лужайке не устроишь. Если ты живой. А вампирам да прочим мертвецам (да, не только вампирам в могиле не лежится, бывает, что и прочие мертвецы, не кровососного ремесла, по дорожкам кладбищенским шляются, да только они и вовсе забитые, никак за себя постоять не могут) холод не помеха, они его уже и не чувствуют. Им в такие дни спокойно гулять можно. Да и прохожие редко попадаются.

А то вот, скажем, нарвёшься на какую-нибудь дамочку истеричную, которая мужа своего покойного проведать пришла — она ж ведь с непривычки такой визг поднимет. Они же ведь, дамочки, слабонервные до невозможности. И успокоить её — и не пытайся. Прошлой то зимой вампир один, Аникеев его фамилия, на дуру такую нарвался. Она — орать. Он ей: «Тише, дескать, дура. Помер я, дескать, давно. У меня в теперешнем состоянии и на Мерлин Монро х. й не встанет, не то, что на мурло то такое. И кусать честных граждан нам законом запрещено. Цыть, дура!»

Вежливо ведь, популярно, понятно объяснил. А та — ещё пуще орать принялась.

Ну, Агееву то тогда пацаны местные, что на кладбище работают, рёбра здорово намяли. И действительно, ведь если всех клиентов распугают, да о кладбище слухи всякие пойдут — клиентов может здорово поубавиться. Всем, кто с кладбища кормится — прямой убыток.

Но, несмотря на относительную безопасность зимнего времени и опасность летнего, Семён Петрович лето всё таки любил, а зиму — ненавидел.

Сильны всё таки человечьи то привычки.

И в летние деньки, даже в солнечные, особенно для кожи его опасные, любил он, присев где-нибудь под деревце тенистое, смотреть издалека на похороны какие-нибудь красивые.

Не то, чтобы он смерти чужой радовался. Вовсе нет! Знал ведь Семён Петрович, что далеко не каждая смерть в рай ведёт. Или в ад.

И даже отдых даёт далеко не каждая. Бывает и такая смерть, что лишь краткая передышка, переход от одной суеты муторной к другой.

Но нравилось ему просто смотреть на шествия торжественные. И чтобы цветов было много. Чтоб музыка играла, красивая и печальная. Чтоб гроб с крышкой резной. Плывёт, плавно на плечах покачиваясь.

А за ним — люди идут. О делах своих земных, суетных рассуждают. Кого куда назначили, кого когда на повышение могут двинуть, или на место, что покойник при жизни занимал, продвинуть.

А если, скажем, женщину какую хоронят — так ещё и сплетен от подруг её можно наслушаться.

Похороны, красивые да многолюдные, иную передачу телевизионную заменить могут. Тем более, что сторожа к себе в подсобку телевизор посмотреть разве что за поллитру пустят. А здесь — красиво, натурально и бесплатно.

А вечерком на свежую могилу можно сходить.

Если выберется из неё кто — с новеньким или новенькой познакомиться. Может, сосед интересный попадётся.

Вот в позапрошлом году на его участке директора крупной строительной фирмы похоронили. Так Высшие Силы судом своим в вампирской должности его воскресили. Так он, воскреснув, вечерами в овраге, у костра, столько всего интересного про руководство городское наговорил… Томов на десять уголовного дела бы хватило! Или на роман какой…

Так и говорил: «Эх, мужики! Считай, что не помер я, а разорился вчистую. Денег у меня нет, собственности никакой нет. Бомжую на кладбище, от каждого мента шарахаюсь. А при жизни то ко мне другое отношение было! И ментов этих я по линейке строил! Эх, приплыл я, мужики… И про жизнь свою прошлую не рассказать теперь никому. Нет веры моим словам. Ни дома, ни в церкви, ни в прокуратуре, ни в суде. А ведь столько б я понарассказывал!..»