Семнадцать каменных ангелов

– Так, именно так, капитан! – ответил сутенер с энтузиазмом зрителя первого ряда на долгожданном матче тяжеловесов.

– Нет, amigos, у меня претензии к этому tanguero, который пытался сегодня ночью меня убить.

В баре «Семнадцать каменных ангелов» воцарилась мертвая тишина. Шеф стоял рядом с оркестром в своем костюме цвета слоновой кости, как конферансье на концерте.

– Все они теперь мертвецы, – продолжал Фортунато. – Доминго, Сантамарина, другие двое…

Шеф, напрягая горло, громко прервал его:

– Тебе плохо, Мигель! Я не знаю, о чем ты говоришь! – Посмотрев в сторону Норберто: – Вызовите кто-нибудь «скорую»!

– Нет! – крикнул Фортунато, сбрасывая с пистолета газету и наставляя оружие на белую грудь Шефа. – Я пришел сюда, чтобы заставить тебя сознаться!

Музыканты побросали свои инструменты и испарились в разные стороны.

– В чем, amigo? У тебя это от ранений.

– Не заигрывай со мной, Леон. Я уже убил сегодня ночью пятерых. Ты можешь быть шестым.

– Ты убил пятерых? – Он обратился к залу: – Вы слышали? Он убьет нас, Освальдо!

– Ты приказал мне захватить Уотербери, чтобы можно было убить его.

– Что за выдумка, Мигель!

Фортунато нажал на крючок, и кафе наполнилось дымом выстрела. Пуля пролетела мимо Бианко и вошла в стену.

– Его нужно было просто напугать! – взвизгнул Бианко. – Я не приказывал умерщвлять его.

– Но ты приказал умертвить меня! Ты послал их повесить меня как самоубийцу. Как какого-нибудь слабака, у которого не хватило сил бороться.

– Hermano, это же я, Леон! Ты путаешь!

Еще раз бар заволокло облаком порохового дыма, зависшего в свете флюоресцентных ламп. Фортунато с усилием поднялся со стола и подошел на несколько шагов к Бианко. Посетители «Семнадцати каменных ангелов» молча наблюдали за происходящим. Фортунато быстро обменялся с ними взглядом и повернулся к Шефу. Освальдо вытащил пистолет, спокойно положил его на стол и с веселым блеском в глазах созерцал, как разворачиваются события. Лицо Шефа побледнело, и в холодном газовом свете и в его отражении от небесно-голубых стен стало белее мела.

– Расскажи-ка им, как ты пытал младенца в семьдесят шестом году, чтобы заставить мать заговорить. О людях, которых ты выкрадывал и убивал, чтобы можно было продать их мебель! Как ты устроил убийство Беренски за то, что он очень близко подошел к правде. Или о том, как ты коррумпировал всех, кто попадал под твою команду. Меня в том числе.

– Мигель, ты все не так видишь!

– Al contrario, Jefe. [108] Наконец-то я вижу все совершенно отчетливо. – Фортунато почувствовал, как мир погружается в безграничное молчание, безвременное пространство, в котором все события вспыхивали и грохотали. – Я очищаю контору. – Он нажал на спусковой крючок, и девятимиллиметровый подпрыгнул у него в руке.

Пуля в саване газов вырвалась из дула пистолета, и свинец пробил чистую белую грудь Шефа, перебросив его через нотный пюпитр и гитару. Кувыркнувшись в воздухе, он прижал одну руку к боку, другую к сердцу, как будто в поклоне по окончании номера танго. Одна из женщин вскрикнула, но всех охватило оцепенение, и никто больше не издал ни звука, только Шеф, хрипя, судорожно ловил ртом воздух, потом перевернулся на бок.

Все смотрели на комиссара, который с болью засунул пистолет за пояс и двинулся к двери. Ему опять стало нехорошо, закружилась голова, и пришлось опереться о стену. Наконец он спокойно обратился к Норберто:

– Прости, amigo, за весь этот разгром. – Он сунул руку во внутренний карман пиджака и, вынув пачку в десять тысяч долларов, бросил ее Норберто. Докинуть ее до хозяина бара у него не хватило сил, и пачка шлепнулась на пол. – Поставь всем шампанского, остальные используй на взятки полицейским, когда они будут приходить. – Слабое, болезненное движение плечом, призрачное подобие его редкой улыбки. – И чтобы вы некоторое время не вспоминали, как меня зовут, когда это случится.

Выходя за дверь, он услышал, как кто-то зааплодировал и голос Освальдо, который трудно с кем-либо спутать:

– Браво! Браво! Вот это танго!

Уже в переулке он оглянулся и увидел выбегающего из бара Освальдо, спешившего в ночь со свежими новостями. В баре не останется ни души задолго до приезда полиции. Он теперь легенда, история, которая сильнее человека. Может быть, придет день и об этом сочинят танго. Танго о старом полицейском, который отомстил за целую жизнь в коррупции, который под конец стал хорошим и очистил себя кровью.

Итак, теперь он только песня. Ничего не осталось для этой жизни, только пойти домой, пока не появилась полиция, и тихо умереть. Они получат их самоубийство. Его захлестывала волна горячечного бреда. Намокшие обшлага брюк хлопали по каблукам. Сев в машину, он застонал, его снова вырвало, и после этого он начал долгий путь назад к Вилья-Лусурьяга. Он достал Шефа и других, но где Пабло Мойа и Пелегрини? Где Уильям Ренсалер? Они были повсюду вокруг, в каждом доме и на мостовой, которая блестела в свете фар его автомобиля. Где ты, Уильям Ренсалер? Где ты?

Боль нарастала и вытесняла другие мысли. В Линьерс пришлось остановиться у обочины и несколько минут подремать, сознание смазывалось, силы убывали. С трудом, превозмогая провалы в сознании, он набрал номер Качо и, прижимая телефон к уху, еще раз остановился:

– Качо!

Качо начал ругаться, и комиссар остановил его:

– Хватит, хватит! Нет времени. Я звоню по чистой линии. Хотел сказать тебе, что я отомстил за Уотербери и Беренски.

– Что? – сменил тон Качо.

– Убрать Беренски велел Бианко. Он сделал это для Пелегрини. Чтобы ты знал – он пел в танго-баре и я всадил в него пулю в самой середине «Табако».

Момент удивления, и затем голос Качо, без всякого намека на патину жесткости:

– Правда? Ты убил его?

– Правда.

– И Доминго?

Таинственный натруженный смешок.

– Я убил Доминго и трех других, когда они пытались повесить меня. – Улыбка чуть тронула его губы. – По-голливудски – под градом пуль.

Короткая пауза, пока Качо переваривал сообщение. Он решил сменить тему:

– Похоже, ты еле дышишь, Мигель.

– Мне попали в живот. Я еду домой умирать.

Он не ждал уговоров отправиться в больницу, и Качо этого не сделал. Качо понял, что он ему сказал. Трубка молчала, здания мелькали за окошком машины, но он знал, что Качо не отключился.

– Ты хорошо поступил, Мигель, – произнес наконец Качо. – Ты хорошо поступил.

Слова одобрения, которые он услышал от Качо, оказались важными для Фортунато, и он ощутил непривычное чувство общности с бывшим революционером:

– Послушай, Качо, мы с тобой не друзья. Но, может быть, в каком-то смысле мы товарищи. Поэтому мне хотелось, чтобы ты знал, что я обнаружил и что ты позабыл. Мы проводим жизнь среди отбросов. На каждом шагу нам навязываются иллюзии. Но это мир духа, hermano. Это мир духа. – Он выключил телефон, чтобы освободить Качо от необходимости отвечать.

Он еще раз неуверенно потыкал в кнопки. Через несколько секунд он услышал сонный голос Афины.

– Это я, Фортунато.

– Мигель! Сейчас три часа ночи!

– Вы должны сейчас приехать ко мне домой. Вы нужны мне.

– У вас странный голос.

– Я умираю, chica. Пришел конец. По крайней мере, я все устроил так, как должно быть.

Неясное молчание, потом ее неуверенный голос:

– Что случилось, Мигель? Вам нужен доктор?

– Нет, дочка. Уже поздно. Пожалуйста, приезжай ко мне домой, сразу. Сейчас же. Ты мне очень нужна, и мне больше некого позвать. Пожалуйста. Мне есть много чего рассказать о деле Уотербери. Теперь я могу рассказать тебе все.

– Не может это подождать до утра?

– Нет. Никакого завтра нет. Ты придешь?

Телефон недолго молчал.

– Я буду так скоро, как только смогу.