Игра с тенью

— Так вот, сэр, — ответил он, взяв себя в руки и прямо взглянув в глаза хозяину. — Я передал ему ваши слова. А он заявил, что свободен в своих поступках, и если вы с ним не считаетесь, то другие будут считаться. И пошел прочь.

— Это все? — спросил Нисбет, и его глаза блеснули, как у человека, внезапно узревшего возможность спасения.

Харкнесс покачал головой:

— Возле отверстия топки на его пути оказалась пустая тележка. Он не мог отчетливо ее видеть — было темно, а он был пьян. Видимо, он решил, что тележка полная, поэтому схватил ее и со всей силы отшвырнул. Но тележка была пустая, она легко взлетела в воздух, а он, двигаясь по инерции, свалился в топку.

— О! — захныкал старик, отвернувшись и судорожно прижав ладони к глазам.

Взгляд Нисбета не потерял твердости, но его лицо побледнело и сильно напряглось, словно под его кожей было нечто инородное.

— Двое мужчин вытащили его почти немедленно, — продолжил Харкнесс — Но он плох. Очень плох.

— А доктора вызывали? — спросил Нисбет.

— Конечно, — ответил Харкнесс, — но…

И он безнадежно потупился.

— А как его жена?

Харкнесс только качнул головой.

— Дайте ей пять фунтов и скажите, что я повидаюсь с ней завтра, — велел Нисбет и указал Харкнессу на дверь.

Сам он пошел было следом, но потом приостановился и повернулся к тестю:

— Отец, позаботьтесь о мистере Хартрайте, хорошо?

Но, несмотря на все старания, бедный мистер Блай мало годился на роль радушного хозяина. Спросив, откуда я прибыл и куда направляюсь, и высказав два-три вялых суждения о картинах, он сдался, поплелся к окну и замер там с заложенными за спину руками, будто Бонапарт, озирающий поле Ватерлоо. С чувством тайного облегчения (ибо я тоже не испытывал никакого желания поддерживать беседу) я отошел в другой конец комнаты и постарался отвлечься, разглядывая остальные картины Тернера. Они, без сомнения, были великолепны: интерьер литейного цеха с резкими контрастами света и тени; огнедышащий паровоз, появляющийся из пелены дыма и дождя. Однако напряжение, пронизывавшее полотна Тернера, не шло ни в какое сравнение с разворачивающейся за стенами дома трагедией. И спустя несколько минут я обнаружил, что стою возле мистера Блая и тоже смотрю в окно.

Суматоха у печи вроде бы улеглась. Взбудораженная толпа затихла и вытянулась в длинную линию, неподвижную и темную, будто стена. Вскоре толпа медленно расступилась, и появились четыре похожие на кукол фигуры, которые несли нечто, напоминающее груду одеял, беспорядочно брошенных на снятые с петель ворота. Размеренно, неторопливо, бесстрастно они продвигались к запряженной лошадью тележке, ожидавшей у края толпы. Пострадавший был, очевидно, либо вне опасности, либо, как я с ужасом предположил, ему уже не требовалась помощь.

Я отвел взгляд, но жалостный стон мистера Блая заставил меня немедленно поднять глаза. Через мгновение я понял, куда он смотрит: на женщину, которая бежала, спотыкаясь о жесткую землю, а потом упала ниц перед самодельными носилками, вынудив носильщиков остановиться. Она скорчилась, потом воздела руки, встала и затряслась в безумном танце, притоптывая и мотая головой из стороны в сторону. Мы, конечно, наблюдали совершенно беззвучную сцену, ибо женщина находилась слишком далеко от нас, и мы не слышали ее всхлипываний и стонов, но, как ни странно, чувствовали себя из-за этого только хуже: бессильными, изолированными, погруженными в пучину одинокого человеческого страдания.

Но хватит. Не хочу расстраивать тебя, да и себя тоже. Мне хотелось отвести глаза, но я знал: нужно смотреть. На какое-то мгновение безвыходность ситуации парализовала меня, но потом я внезапно понял, что кошмарное зрелище легче будет перенести, если я его нарисую. Я был не в силах помочь этим людям, но, став свидетелем страданий, мог — неким необъяснимым, таинственным способом — разделить их страдания, придать им смысл.

Моя маленькая записная книжка не годилась для зарисовок, поэтому я повернулся к мистеру Блаю и спросил:

— Как вы думаете, нельзя ли найти для меня бумаги?

Кажется, он тоже обрадовался возможности хоть что-то сделать, ибо тут же направился к письменному столу, располагавшемуся в углу комнаты, и принес пять-шесть листов. А затем, увидев, как быстро я работаю, достал новую порцию бумаги и, словно ассистент, переворачивающий для музыканта ноты, стал рядом и внимательно наблюдал, не понадобится ли еще.

Не знаю, сколько я там пробыл, сколько сделал набросков, но, когда возвратился мистер Нисбет, я все еще рисовал. У него был измученный вид, но спустя мгновение он пересилил себя и, вспомнив об обязанностях хозяина, предложил мне стакан вина, который я с благодарностью принял. Подавая мне стакан, Нисбет заметил мои наброски и минуту-другую внимательно их рассматривал. Потом он обернулся ко мне со словами:

— Пришлите мне зарисовку законченной картины, когда завершите работу. И рисунок локомотива тоже, Возможно, я заинтересуюсь и куплю их.

Боги! Мы уже почти на месте!

С вечной любовью к тебе и детям,

Уолтер

XLIX

Мой милый мальчик!

Твое письмо совершенно меня напугало. Какое ужасное происшествие! Несчастный незнакомец и его несчастная жена! Мне страшно думать об этом.

Пожалуйста, мой милый, будь осторожен.

Твоя любящая жена

Лора

L

Сегодня подготовил холст. Пересмотрел свои рисунки. Сделал два-три подготовительных наброска акварелью.

Но я не в силах приступить к работе.

8 моем возвращении в Лондон есть что-то тревожное. Иногда — точнее, большую часть времени — я вполне в своей тарелке. Но время от времени я, кажется, начинаю смотреть на мир чужими глазами — глазами того, с кем вроде бы навсегда расстался. Но, как выяснилось, он ждал меня здесь и теперь стал еще сильнее.

Возможно, я просто-напросто страдаю от уязвленной гордости. Ибо мне кажется, что мне велели явиться сюда, словно цирковому животному, дабы я проделал трюки перед леди Истлейк и отбарабанил слова Мэриан, как свои.

Я должен заставить себя взяться за картину. Если я справлюсь с этой работой, то узнаю о Тернере больше, чем псе они.

LI

Слава Богу. Мои молитвы услышаны.

До чего легко меняется наше настроение! Если бы двенадцать часов назад я могла предвидеть, в каких обстоятельствах буду писать дневник, мне, наверное, грозила бы потеря рассудка. Но вместо этого мое сердце преисполнено благодарности — ибо мои потери не идут ни в какое сравнение с тем, что я считала утраченным, однако обрела самым чудесным образом.

Итак, буду верна себе и примусь за работу.

Глядя с этой стороны пропасти, мне трудно узнать себя в той женщине, которая приехала вечером на Фицрой-сквер. Я равнодушно (будто посторонний человек) наблюдаю: вот Уолтер помогает ей выйти из кэба; вот она оглядывает с надеждой входную дверь; а потом целую минуту или больше разглаживает платье, поправляет капор, подбирает юбки, словно смявшиеся складки, сбившаяся прическа, пятнышко грязи — худшее из возможных несчастий. Подобная мелочность достойна презрения; но все-таки я испытываю к этой женщине жалость, ибо знаю, о чем она в своей беспечной невежественности и не подозревает: ее тщеславию вот-вот нанесут удар.

Из приглашения Элизабет Истлейк я заключила, что мы будем обедать наедине с ней и ее мужем, но, войдя в гостиную, с изумлением обнаружила там еще двух гостей. На первый взгляд они могли показаться почтенной семейной парой; седовласые, с безупречными манерами, они, скорее всего, принадлежали к интеллектуальной, а не фешенебельной части знакомых Истлейков. Она оживленно о чем-то рассказывала, а он склонился к ней вежливо, с напряженным выражением лица плохо слышащего человека, который старается не привлекать к этому недостатку внимания; и то, как они стояли, подсказывало: они не очень хорошо знакомы. А когда они прервали беседу и обернулись, дабы быть нам представленными, я поняла, что на самом деле она старше его лет на двадцать. Благодаря живому характеру манеры и внешность женщины оставались не по возрасту молодыми; в то время как мужчина лет пятидесяти (по какому-то странному закону контраста) двигался к старости настолько быстро, насколько позволяли его одеревенелые конечности.