Партнер

Так продолжалось примерно месяц. Мы раскачивались в креслах на крыльце, а по вторникам ели жареную зубатку и отправлялись за пивом. Максимальная сумма, выплачиваемая по страховому полису, составляет два миллиона, и мое дело стоило каждого цента этих денег. Хотя Кловис не подозревал об этом, почти все зависело от его показаний. Он уверил, что, кроме меня, никто не подходил к нему с вопросами о происшествии, и мне требовалось во что бы то ни стало вытрясти из него информацию, прежде чем это сделает страховая компания.

– А сколько времени прошло после авто катастрофы? поинтересовался Сэнди.

– Четыре или пять месяцев. Однажды я загнал его в угол, сказав, что следствие подошло к тому моменту, когда он просто должен ответить на некоторые вопросы. Кловис кивнул. Я спросил, с какой скоростью обогнала его тогда машина. Старик вспомнил, как жутко ему было видеть пострадавших, особенно мальчишку со сломанной ногой. В глазах его стояли слезы. Через пару минут я вновь спросил, не может ли он предположить, как быстро двигалась обогнавшая его машина. Он сказал, что ему ужасно хочется хоть чем-то помочь бедным людям. Они будут чрезвычайно рады этому, заметил я. Тогда старик посмотрел мне прямо в глаза и спросил, а как я сам считаю. Я ответил, что около шестидесяти, и он согласно закивал. Именно так. Около шестидесяти. Кловис держал пятьдесят пять, а их машина очень медленно проползла мимо.

Мы отправились в суд, и Кловис Гудмэн оказался лучшим свидетелем из тех, кого я видел в жизни. Старый и робкий, но далеко не дурак, он говорил так, что его словам верили все. Жюри оставило без внимания хитроумные построения следователей и вынесло вердикт на основании показаний Кловиса. Мои клиенты получили два миллиона триста тысяч.

Наша связь со стариком не прервалась. Я подготовил его завещание. Имущества у него было немного: домик, шесть акров земли и семь тысяч долларов в банке. Он настоял, чтобы имущество после его смерти продали, а все деньги передали “Дочерям Конфедерации” [5]. Родственники в завещании не упоминались. От внука в Калифорнии вестей не было лет двадцать, а внучка, что жила в Геттисберге, ни разу не попыталась увидеться со стариком после того, как в шестьдесят восьмом году прислала ему приглашение в связи с окончанием школы. Сам Кловис не навещал их и не слал никаких подарков. Говорил о них редко, однако я знал, что родственной души рядом ему не хватало.

Чувствовал Гудмэн себя все хуже, и, после того как он стал совсем немощным, я отвез его в приют для стариков в Уиггинсе. Потом продал его дом и землю, уладил все финансовые дела. В то время я был его единственным другом. Время от времени посылал ему открытку и какой-нибудь гостинец, а когда отправлялся в Геттисберг или Джексон, всегда заезжал навестить. По крайней мере раз в месяц вытаскивал его в ту самую забегаловку поесть жареную зубатку, после чего мы неизменно отправлялись покататься. Выпив бутылку-другую пива, старик начинал свои бесконечные истории. Однажды мы даже решили порыбачить. Провели в лодке восемь часов, и никогда в жизни я еще так не смеялся.

В ноябре девяносто первого Кловис заболел воспалением легких и, оказавшись на грани жизни и смерти, решил внести кое-какие изменения в свое завещание. Часть денег он оставил местной церкви, остальное должны были получить конфедератки. Выбрал себе участок на кладбище, распорядился насчет похорон. Я подсказал ему идею завещания не на случай смерти, а на момент ухода из жизни – с тем, чтобы он не был обречен существовать как растение, с помощью капельницы и мудреных приборов. Идея пришлась старику по вкусу, и он пожелал, чтобы именно я отключил эти дурацкие машины, после консультации с врачами, конечно. Приют ему надоел, надоело и бесконечное одиночество. Он устал от жизни, говорил, что сердцем уже с Господом и готов отправиться в последний путь.

Рецидив пневмонии случился в январе девяносто второго. Я настоял, чтобы старика перевезли в Билокси, в больницу, – там мне было проще навещать его. Я ходил к нему каждый день, другие посетители у Кловиса не появлялись.

Не приходили ни родственники, ни священник. Только я.

Старик медленно угасал, смерть не хотела забирать его к себе. Он впал в кому. Доктора подключили искусственное легкое, а примерно неделей позже сообщили, что его мозг уже мертв. Я вместе с тремя врачами еще раз прочел его завещание, и мы отключили аппарат.

– Когда это произошло? – спросил Сэнди.

– Шестого февраля девяносто второго года.

Сэнди шумно выдохнул, крепко смежил веки и медленно покачал головой.

– Службы в церкви не было: Кловис знал, что на нее все равно никто не придет. Мы похоронили его на кладбище в Уиггинсе. Я присутствовал на похоронах, нес гроб. У могилы плакали три старушки из церкви, из тех, что плачут на каждых похоронах. Был и священник, притащивший с собой еще троих мужчин – помочь мне нести гроб. Всего набралось двенадцать человек. После краткой молитвы тело Кловиса опустили в землю.

– Гроб, наверное, был совсем легким?

– Да.

– Где же находился сам Кловис?

– Душа его вознеслась на небо.

– А тело?

– В моей охотничьей хижине, в морозильнике.

– Да ты просто рехнулся!

– Я никого не убивал, Сэнди. Старина Кловис уже распевал с ангелами, когда его кости горели в огне. Мне показалось, что он не будет против.

– У тебя на все есть объяснение, так, Патрик?

Лэниган молча сидел на кровати. Его ноги не доставали до пола.

Сэнди прошелся по палате, прислонился плечом к стене. Весть о том, что его друг никого не убивал, почти не принесла облегчения. Мысль о сожженном трупе внушала едва ли не такой же ужас.

– Я хотел бы дослушать до конца. Похоже, ты рассчитал абсолютно все.

– У меня было время обдумать свой план.

– Продолжай.

– Здесь, в Миссисипи, есть закон, карающий осквернителей могил, но ко мне он не применим. Я же не крал Кловиса из могилы – я забрал его тело из гроба. Есть и другой закон – для тех, кто глумится над трупами. Это единственное, что может повесить на меня Пэрриш. Безусловно, мне грозит год в тюрьме. Если в распоряжении обвинения не будет ничего другого, то Пэрриш приложит максимум усилий, чтобы упрятать меня за решетку на год.

– Он не имеет права оставить тебя безнаказанным.

– Не имеет. Загвоздка в том, что, пока я не расскажу о Кловисе, он ничего о нем не будет знать, а для того, чтобы он снял с меня обвинение в убийстве, я вынужден это сделать. Рассказать ему – это одно дело, а дать показания в суде – совсем другое. Он не сможет заставить меня дать показания в суде. Естественно, Пэрриш вынужден допрашивать, так просто он меня не отпустит. Пусть допрашивает. Представить мне обвинение он будет не в состоянии, поскольку я являюсь единственным свидетелем, а доказать, что сгоревшее тело было трупом Кловиса, невозможно.

– Как ни крути, Пэрриш остается ни с чем.

– Совершенно верно. Федеральные власти обвинения сняли, а когда мы взорвем еще и эту бомбу, Пэрриш места себе не найдет, пока не прищемит меня хоть чем-то – ведь я уйду налегке.

– И какой у тебя план?

– Очень простой. Не будем давить на Пэрриша, дадим ему возможность сохранить лицо. Ты отправишься к внукам Кловиса, расскажешь им правду и предложишь денег. Само собой, у них появится желание привлечь меня к суду, и ты подтвердишь, что они имеют на это право. Все равно ничего толкового у них не выйдет: большую часть жизни о старике они не вспоминали. Но будем исходить из того, что в суд они все же обратятся. Отнимем у них эту возможность. Договоримся с ними, и в обмен на деньги они согласятся нажать на Пэрриша, чтобы тот не лез со своими обвинениями.

– Ты – хитроумный мерзавец.

– Благодарю. По-твоему, это сработает?

– Пэрриш имеет право привлечь тебя к суду вне зависимости от желания родственников жертвы.

– Но он не станет этого делать, поскольку не имеет возможности сформулировать обвинение. Худший из возможных вариантов – он приведет меня в суд и проиграет дело.