Свиток благоволения

– А на что жалуются студенты?

– Мало учебников, скудное питание, нехватка профессиональных преподавателей. Очевидно, за период «мрачного десятилетия» мы потеряли целое поколение учителей. – Помянув период «культурной революции», Сунь заговорил с мрачным сарказмом. – Знаешь, что я больше всего ненавижу в китайской молодежи? Ее равнодушие!

Ван усмехнулся.

– Равнодушие, охватившее десятки городов… Добавим сюда возмущенных крестьян, по существу недовольных тем, что сосед зарабатывает на два юаня больше, поручим разобраться с этим Ло Бину или другим ло бинам, сколько их там в Китайской Народной Республике…

В салоне автомобиля раздался телефонный звонок. Сунь в раздражении цыкнул зубами и потянулся к трубке.

– Да? – Потом он долго молчал и наконец сказал: – Спасибо. Я еду.

Он повесил трубку, опустил перегородку между салоном и водителем и дал ему новые указания.

– Прости, – сказал он, откидываясь назад, – но сейчас совсем не время для сна. Белый дом США заявил протест Кремлю, обвинив русских в уничтожении коммерческого спутника связи. Кремль отрицает свою причастность.

– Дерьмо!

– Президент Соединенных Штатов угрожает отозвать своего посла из Москвы для консультаций. Если он это сделает, русские будут вынуждены ответить тем же. Моим людям в Пентагоне срочно нужны инструкции, и, если честно… – Он вытер очки трясущимися пальцами, – я не знаю, какие инструкции им дать. – Он снова надел очки. – Когда Председатель умрет, в Китае воцарится хаос. Мы должны найти способ спасти Китай. У нас есть неделя, максимум десять дней сроку.

Маленькая, казавшаяся рассерженной птичка с безвкусным синим оперением прыгала по перилам балкона в поисках крошек. Диана узнала синюю сороку с Формозы и удивилась, как это ее занесло так далеко от дома. Она еще долго продолжала наблюдать за птахой, даже после того, как любопытная птица уже потеряла к ней всякий интерес. Сфокусировать взгляд на чем-то постороннем было гораздо легче, чем продолжать улыбаться матери.

Солнце светило ярко, воздух прогрелся примерно до восемнадцати градусов. С того места, где сидела Диана, был виден залив Независимости. Солнце отражалось от его гладкой поверхности, порождая живое сверкание, словно шаловливый ребенок высыпал мириады блестящих иголок. Кровать с матерью выкатили на балкон. Джинни лежала на подушках, подложенных под спину и голову. Цветом ее лицо не отличалось от сиявших белизной простыней. Она дремала – слабое подобие отдыха, – пригревшись на солнце. Внезапно она проснулась и спросила:

– Который теперь час, дорогая?

– Начало одиннадцатого. – Диана заметила, как звонко и приятно прозвучал ее голос.

Хорошо. Так и должно быть.

Существо в кровати, напоминавшее скелет, слегка пошевелилось. Тут же последовал стон, Джинни сжала губы и замотала головой, стараясь сдержать его. Диана заставила себя приблизиться к женщине, которую называла матерью, силясь не обращать внимания на запах антисептиков и другой, еще менее приятный запах, который, казалось, пробивался наперекор всему. Она поднесла горлышко пластиковой бутылки к карминовым губам Джинни и держала его, пока больная пила. Только бы ей снова не стало плохо, взмолилась Диана…

Ее мольбы остались неуслышанными. Диана сделала все, что было нужно, прикрыла тазик тряпкой и поправила подушки, чтобы мать могла откинуться назад, приняв более удобное положение полусидя. Она подумала, что было бы гораздо легче выполнять все эти неприятные обязанности, ухаживая за абсолютно незнакомым человеком.

– Прости, дорогая.

Над простынями виднелась только голова Джинни и узкая полоска белой ночной рубашки – ее ворот доходил больной до самого подбородка.

Диана старалась не смотреть на тело матери, скрытое под простынями. Она знала, что хирурги разрезали ее грудь, взглянули и… отсекли ее. Слишком поздно, таков был вердикт. Если бы мать прошла обследование чуть раньше…

Джинни вся ссохлась. Ее лицо ничем не напоминало ту фотографию внизу. Кожа обвисла складками и сморщилась; женщина превратилась в ужасную дряхлую ведьму. Цвет лица напоминал бильярдный шар из слоновой кости, потускневший от времени.

– Тебе ничего не нужно?

– Нет, спасибо. – Ее голос был очень слаб. – Ты так хорошо выглядишь сегодня, дорогая.

Диана была в батистовом платье со сборками и в белых сандалиях. На полу рядом с креслом лежала соломенная шляпка, украшенная маленькими розочками, – на случай, если станет слишком жарко. Она чувствовала себя в этом наряде не очень удобно, но о том, чтобы надеть джинсы и футболку, она и подумать не могла.

– Мне стоит почаще надевать что-нибудь в таком роде. – Она взглянула на Джинни, чтобы та не подумала, что вызывает отвращение у дочери, и улыбнулась. – Мне очень жаль, что я не всегда одевалась, как положено.

– Не надо… – Джинни сделала на этих словах ударение. Едва слышное, оно все же прозвучало. – Ты всегда была хорошей дочерью.

Диана отвернулась якобы затем, чтобы взглянуть на залив. Это было вроде бы естественное желание, но на самом деле она постаралась скрыть свою боль и растерянность.

– К тебе много людей приходит?

– По вечерам. Когда прохладно. Китайцев не очень много. Они боятся, что я умру в их присутствии, и тогда мой дух овладеет их телами.

Дневная сиделка вышла на балкон и заговорила с Джинни на кантонском диалекте. Ее голос прозвучал как-то хрипло, агрессивно. Диана знала, что этот диалект звучит резко и сиделка тут ни при чем, но все же ощутила тревогу и беспокойство. Когда Джинни ответила ей на том же диалекте, Диана встала и отошла к краю балкона, взявшись руками за перила и повернувшись к ним спиной. Наконец она услышала, как сиделка удалилась в комнату – каблуки ее туфель из крепа глуше застучали по паркету.

– Китайский… дорогая, я хотела тебя кое о чем спросить… язык… почему ты его так не любишь?

Диана пожала плечами.

– Почему не люблю?

– Да, ты его не любишь. – Наступила долгая пауза. Джинни собиралась с силами. Ей хотелось поговорить, поговорить нормально, а не обрывками фраз. – Я часто это замечала. Я никогда не спрашивала тебя об этом. Теперь… спрашиваю.

Диана заглянула внутрь себя и решила, что на этот вопрос она может ответить честно.

– Это было… давно. – Она медленно выговаривала слова. – Я играла с кем-то, не помню уже. В саду. Мы сделали что-то плохое. Я уже не помню что… Ты вышла. Ты была такая сердитая! Ты ругалась на нас. Ты говорила на мандаринском, на кантонском, смешивая слова. Но не на английском. Я была так поражена. Я просто стояла и смотрела на тебя, а ты все ругалась и ругалась. Ты казалась такой…

– Скажи. Пожалуйста, договаривай.

– Такой чужой. Прости меня…

Внезапно Диана забыла о запахе, о костях, которые, казалось, рвут эту кожу изнутри. Она подбежала к кровати, присела и положила голову на покрывало, наслаждаясь ощущением тепла от руки матери на своем затылке. Она чуть не плакала. Она знала, что если она поддастся слабости и заплачет, то не сумеет остановиться.

– Ты наполовину китаянка, – наконец пробормотала Джинни.

– Я знаю. Поэтому мне так неприятно вспоминать об этом. С тех пор китайский стал для меня языком осуждения, порицания. Когда бы я ни слышала этот язык, я каждый раз вздрагивала, как будто слышала свой приговор: это и твой язык, Диана!

Так странно, однако теперь она уже смеялась. Тело Джинни тоже вздрагивало от смеха.

– Это звучит так глупо, – сказала Диана с виноватым видом.

– Немножко. Идя дальше по жизни, так и думай.

– Я никогда не говорила тебе…

– Почему?

– Я боялась, что ты разозлишься.

Джинни слушала, что говорит ее дочь и видела ее улыбку, одновременно делая выводы, которые нельзя произносить вслух. Она знала то, чего еще не ведала Диана: можно выбирать друзей, но семью не выбирают; иногда люди, чья кровь течет в твоих жилах, вообще не имеют с тобой ничего общего…

– Ты никогда не злилась за это на меня, правда?