Люди Домино

— Левиафан идет, — сказала мама. — Левиафан идет на землю.

При этих словах меня нестерпимо затошнило, но я мужественно сдержался.

Когда мы выходили из комнаты, я услышал, как начала смеяться сиделка. Мгновение спустя к ней присоединился старик, лежавший в кровати. Мы с мамой покинули палату Макена, подгоняемые стереосмехом людей, здравый смысл которых уносился вдаль и не имел ни малейших намерений хотя бы повернуть назад.

Мы со всех ног поспешили из больницы. Кровати опустели, а пациенты — даже самые тяжелые, даже давно и безнадежно прикованные к постели — были на ногах, они сбивались в кучки, волоча за собой трубки, шины и бинты. Позднее я узнал, что один из докторов, вернувшись после длительного перекура, принялся открывать окна во всех палатах, чтобы черный снег залетал внутрь и жадно покрывал всех тех, кто вручил себя заботам Сент-Чада. Персонал пытался выстроить больных в ряд, прилагал все усилия, чтобы вернуть все на свое надлежащее место, но больные, старые и умирающие не подчинялись им и вырывались на свободу. Больше всего пугало, что с каждой минутой становилось труднее отличать персонал от пациентов, дрессировщиков от зверей.

Мы пробирались к выходу, и я чувствовал, что я — один из немногих, кто имеет какое-то представление о тяжести ситуации, как человек, который добирается до верхней палубы «Титаника» в тот момент, когда в трюм начинает поступать вода, и обнаруживает, что оркестранты спорят между собой, какую вещь им теперь играть.

Когда мы добрались до дверей, мама не захотела выходить. Казалось, она хочет остаться, и мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы вытащить ее на улицу в темень и снег. Ситуация у нас за спиной ухудшалась. Я не оборачивался, но слышал звуки потасовки, перебранки и дикого смеха — лесной пожар безумия распространялся.

Почти все дороги были забиты чудовищными пробками — люди пытались выбраться из города. Гудки сирен, ругань и брань, поднятые кулаки, скрытые стеклами машин безмолвные ссоры — повсюду царила злость, призванная скрыть растущую волну страха. Сначала мы шли пешком, мне приходилось едва ли не силой тащить мать, которая восхищалась снегопадом и неохотно передвигала ноги, но вдруг, откуда ни возьмись, появилось свободное такси. Водитель осторожно остановился на мой призыв, но только когда я помахал пачкой банкнот, он, казалось, взвесил, стоит ли ему впускать нас в машину. Я отдал ему все, что у меня было, и назвал адрес на Тутинг-Бек. Мама по-прежнему бормотала что-то невнятное, но я пристегнул ее и вежливо, с изрядной долей любви, велел ей заткнуться и вести себя прилично.

Мы только-только выехали с Камбервелл-Грин, когда у меня в кармане задребезжал мобильник, словно выражая единение с кошмаром, который творился вокруг.

В трубке были слышны трески и шумы, как в старой кинохронике, и я не сразу узнал голос.

— Генри? Это я.

— Кто?

— Мистер Джаспер. Хотя теперь вам уже следует знать. Мое имя… мое настоящее имя — Ричард Прайс.

Я задумался на мгновение.

— Это мне должно о чем-то говорить?

— Нет, я просто подумал… Я подумал, что вы должны знать мое настоящее имя.

— Спасибо. — Я просто не знал, что еще сказать. — Как поживаете?

— Быстро увядаю.

Я спросил его не без некоторой доли раздражения, что это, черт возьми, должно означать.

— Я в номере отеля, — сказал он. — Очень дорогого. Очень чистого. Такой важный человек, как я, мне кажется, должен умереть в чистом месте.

— Что вы там делаете? Вы можете как-нибудь вмешаться? Этот снег, или как его там, он что-то делает с людьми.

Джаспер снисходительно хихикнул, словно мать, которая слушает восторженные впечатления своего маленького сынишки о его первом дне в школе.

— Я наглотался таблеток, Генри. Много таблеток.

— Бога ради, да скажите вы, для чего?

— Потому что я прикоснулся к ней.

— Прикоснулся к кому?

— Только один раз. Я хочу, чтобы это было абсолютно ясно. Я прикоснулся к ней всего один раз. Но я должен был это сделать. Вы понимаете? И какой мужчина не сделал бы того же?

— К кому? К кому вы прикоснулись?

— К богине, Генри. К новой Эстелле. Она была идеальна. Между ног у нее все так гладко. — Он засопел. — Вы меня прощаете, Генри? Мне крайне необходимо, чтобы вы меня простили.

— Не думаю, что теперь это имеет какое-то значение, — сказал я, глядя, как громадные черные хлопья, словно камикадзе, бросаются на стекла машины.

— Все кончено. Грядет великий змий. — Мистер Джаспер (Ричард Прайс) издал сухой скрежещущий звук, который вскоре перешел в жуткий безудержный кашель. — Вы видели снег?

— Конечно.

— Знаете, что это такое?

— Я… я не уверен.

— Это амперсанд, Генри. Амперсанд, льющийся с небес.

Новые хрипы, потом тишина в трубке, и снег повалил еще гуще, еще плотнее, чем прежде, — бесконечно, безжалостно заливая город, словно слезами.

24

Всего три дня потребовалось Лондону, чтобы погрузиться в полный хаос. Город охотно принял его, с готовностью поменяв своих прежних благоразумных почитателей, склонных к едва сдерживаемой невозмутимости и докучливому порядку, на нового обожателя, этого непревзойденного мастера паники, анархии и страха.

На квартиру мы приехали во второй половине дня. Несколько раз за время поездки водитель порывался выкинуть нас из машины. Он говорил, что хочет бежать, убраться к чертям из города, прежде чем разразится катастрофа. И только остановка у еще одного банкомата, где я выбрал всю остававшуюся на моем счете наличность, убедила его довезти нас до дома.

За долгую поездку маме стало гораздо хуже, она то яростно каялась в прежних ошибках и неверии, то плакала над тем, что скрывается в снежных хлопьях. Когда я привел ее в квартиру, она была в бредовом состоянии, и Эбби (что я отметил с теплым чувством), которая изо всех сил старалась спрятать собственные панику и тревогу, пришлось помогать мне укладывать ее в мою постель, довольно бесцеремонно закинув мамины ноги на матрац, стаскивая с нее почти всю одежду и устраивая ее со всеми удобствами.

Разумеется, не подобало думать о таких вещах в столь страшное время, но я со сладостным трепетом понял: это неожиданное гостеприимство означает, что у меня нет иного выбора, как только лечь в постель к Эбби этой ночью.

Я принес маме стакан воды, убедил ее выпить и, когда она, казалось, успокоилась, официально представил ей Эбби.

— Так вы, выходит, парочка? — спросила она, когда я вытер ниточку слюны с ее губ. — А я всегда думала, что ты голубой. — Она забулькала, пена появилась в уголках ее рта. — Никогда не видела тебя с женщиной. Считала тебя гомиком.

— Что происходит? — спросила Эбби, когда я вернулся в гостиную и мы уселись на диване, испуганно прижавшись друг к другу. — Генри, что происходит?

— Худшее, что только можно вообразить, — сказал я. — Вот что происходит. Такое, что хуже и не представить.

— Нет, — резко обрубила она. — Я сыта по горло всеми этими секретами. Я хочу точно знать, что происходит. Я хочу, чтобы ты сказал мне правду.

И тогда я обнял ее как можно нежнее и рассказал все, начиная с того дня, когда с дедом случился удар, до моей истории со Старостами, до всего, что я знал о снеге. Когда я закончил, она только кивнула, поблагодарила меня за честность и потянулась за пультом от телевизора.

На крохотном экране портативного телевизора Эбби (вытащенного с чердака, после того как мисс Морнинг разбила его предшественника) мы смотрели новости о начале кошмара. В каждом сюжете слышался тяжелый топот катастрофы — эпидемия самоубийств, заполненные до пределы церкви, синагоги и мечети, сосед, бросающийся на соседа, истерическое насилие на улицах — без границ, без разбору. Непонимание привело к сумятице, сумятица — к страху, страх — к панике, а паника неизбежно — к смертям.