Сумка с миллионами

Я перевернул книгу и посмотрел на год издания. Книга вышла в 1936 году, больше пятидесяти лет назад. Я проглядел пару страниц, потом прочитал оглавление. В книге ничего не было написано ни о пестицидах, ни о гербицидах, ни о поливе. В ней были приведены рассуждения о правильном построении фермы в финансовом и управленческом плане. О самом земледелии, что мне казалось самым главным, не было сказано ни слова. Так что бедняга Джекоб штудировал бесполезную книгу с устаревшей информацией.

В конце издания я нашел листок бумаги, вложенный между страницами. Это оказалась нарисованная от руки карта нашей фермы. Должно быть, ее рисовал Джекоб. На карте был нарисован амбар, навес для техники, силосная яма и многое другое, даже поля и их предполагаемые границы. К карте была прикреплена какая-то фотография. Я перевернул карточку и узнал наш дом. Снимок был сделан незадолго до того, как дом снесли – на окнах уже не было занавесок. Наверное, Джекоб ездил на ферму, чтобы попрощаться с домом, и сфотографировал его.

Мне сложно описать то, что я почувствовал, глядя на фотографию, карту и книгу. Наверное, сначала это было сожаление. Я подумал о том, что лучше бы вообще не открывал этот чемодан, а просто отнес бы его в машину, а потом и совсем про него забыл. Я не хотел задерживаться в квартире ни на секунду, а все получилось совсем наоборот. Я уже было вышел из комнаты, пока мое глупое любопытство не остановило меня и не заставило открыть этот сундук. И теперь я сидел на краю кровати Джекоба, абсолютно выбитый из колеи и сбитый с толку. На моих глазах появились слезы. Мое дыхание, а потом всхлипывания эхом разносились по пустой комнате.

Горе. Вот, пожалуй, самое близкое определение тому, что я чувствовал. Все внутри меня сжалось в комок. Стало безумно тяжело дышать. Сначала я давился глухими рыданиями, пытаясь сдержать слезы, но потом разрыдался, как ребенок.

Нет, я до сих пор верил словам Сары – мы все сделали правильно, это был единственный выход из ситуации, и если бы я не убил Сонни и Джекоба, нас бы посадили в тюрьму. Но в то же время я сейчас всем сердцем, всей душой хотел, чтобы ничего этого не было. Я представил, как больно, наверное, было Джекобу, когда он лежал в палате больницы, весь напичканный какими-то трубками; я подумал о его планах насчет фермы, о его записях, о его чертеже; думал о том, как он прибежал ко мне на помощь, когда Луи угрожал мне ружьем, как он застрелил своего лучшего друга для того, чтобы защитить меня… Я сидел на кровати брата, думал обо всем этом, рыдал и чувствовал непереносимую боль и удушающее в сердце горе…

Джекоб был невинен как ребенок. И совсем не важно, что Сара говорила о случайности всего происшедшего, о самообороне, об отсутствии выбора… несмотря на все это я, только я был виновен в смерти брата. Я – убийца, и от этого нельзя было ни убежать, ни спрятаться, это никак нельзя было объяснить или оправдать. Это моя вина, мой грех, моя ответственность.

Я рыдал, сидя на кровати и закрыв лицо руками, еще минут десять или пятнадцать. Потом я вдруг почувствовал какое-то облегчение. Как будто слезы смыли часть моей боли. Я резко перестал плакать и опустил руки, прислушиваясь к своим чувствам. Так я просидел пару минут.

Было уже поздно. Я слышал, как кто-то ходил в квартире этажом выше. Потолок скрипел. По улице проехала машина и осветила фарами комнату.

Я встал, вытер слезы, сложил план Джекоба и положил его обратно в книгу, а книгу, в свою очередь, положил на место в чемодан и застегнул его. Потом я опустил рукава рубашки, которые я заворачивал на время уборки, и застегнул их на пуговицы.

Я ощущал сильную слабость, как будто целый день не ел. Лицо у меня все еще было мокрым от слез. Я чувствовал, как влага постепенно испаряется с кожи. Губы были солоноватыми на вкус.

Еще прежде, чем я встал с кровати, я подумал о том, что только что произошло здесь – это какая-то аномалия, то, чего не должно было быть. Конечно, я ничего не расскажу Саре. Это будет моим секретом… Но как только я подумал об этом, все вдруг снова повторилось, и я опять заплакал. И я снова сел на кровать Джекоба, и по моим щекам текли слезы… Я понимал, что мои слезы ничего не значат, что они никогда не смоют греха с моей души. Я сделал то, что сделал, и теперь уже никто и ничто не могло это изменить. Я должен был признать, свыкнуться и смириться с мыслью о том, что я убил собственного брата. Иначе если я дам волю чувствам, на смену горю придет сожаление, на смену сожалению – раскаяние, а на смену раскаянию – жажда понести наказание и искупить грех. А это отравит мою жизнь, превратит ее в настоящий ад. Так что мне надо постараться взять себя в руки и успокоиться.

Прошло еще несколько минут и я, собравшись с мыслями, встал с кровати и надел куртку. Потом я пошел в ванную, умылся, вернулся в комнату, забрал чемодан и коробку с оставшимся постельным бельем Джекоба и закрыл за собой дверь квартиры.

Я поставил коробки на заднее сиденье. Я не стал убирать их в прицеп, потому что боялся, что они могут выпасть.

Мери Бет был, пожалуй, единственным, кроме меня, существом, которое искренне скорбело по Джекобу. Пес часто скулил, он стал раздражительным и агрессивным. Иногда он даже лаял на нас и скалился, когда мы пытались его кормить.

Сара уже начала беспокоиться за безопасность Аманды. Она боялась, что пес может напасть на малышку, поэтому я решил, что Мери Бет лучше жить на улице. Мы постелили ему подстилку под кустом боярышника во дворе. Там же я поставил его миску. На ночь я пускал собаку в гараж. Однако такая жизнь, кажется, только еще больше разозлила пса. Он теперь целыми днями сидел на снегу перед домом и лаял на детей, проходящих мимо на автобусную остановку, и кидался на почтальона, который каждый день обходил всю улицу. По ночам Мери Бет выл в гараже, и его вой разносился по всей улице. Соседские дети уже даже пустили слух о том, что в нашем доме завелись привидения и что это вовсе не пес воет по ночам, а стонет дух моего покойного брата.

В такой обстановке Аманда тоже стала намного беспокойнее, чем была раньше. Девочка часто без причины кричала, плакала и капризничала. Голос у нее стал еще резче и громче, от ее криков у меня болела голова.

Малышка почему-то стала слишком зависима от матери: она начинала плакать каждый раз, когда не видела Сары, не чувствовала ее прикосновений или не слышала ее голоса. К моему ужасу, кроме Сары, Аманду мог успокоить только плюшевый мишка Джекоба. Как только она слышала мужской голос, который доносился из груди игрушки, она сразу же успокаивалась, замолкала и слушала:

Только так мне удавалось успокоить дочь.

Вскоре после некоторых дебатов я продал фургон Джекоба магазину. Теперь каждый день, когда я приезжал на работу, я видел машину брата, припаркованную у входа в магазин.

Через неделю после того как я освободил квартиру, в которой жил Джекоб, ко мне в офис пришел шериф. Он спросил меня, что я собираюсь делать с ружьем Джекоба.

– Честно говоря, я еще даже не думал об этом, Карл, – ответил я. – Наверное, продам.

Шериф сидел напротив меня. Он был в форме, поверх которой была надета темно-зеленая куртка.

– Я так и подумал, – сказал он. – Я надеялся, что ты предложишь его мне.

– Вы хотите купить ружье?

– Да, – ответил шериф, – я уже давно ищу хорошее охотничье ружье.

Идея того, что ружье Джекоба будет храниться у шерифа, показалась мне крайне небезопасной. Как бы то ни было, я считал ружье неким свидетельством, уликой, и я не хотел, чтобы оно оказалось в полиции. Но разумного и объективного предлога, чтобы отказать шерифу и при этом не вызвать подозрений, не было. Так что мне ничего не оставалось, как согласиться.

– И сколько вы за него дадите? – спросил я.

– Как насчет четырехсот долларов?