Ябеда

Себе я внушала, что жду папу, потому что люблю его, а он любит меня. Но верила в это лишь отчасти. За все годы я видела его считанные разы. Как правило, он был пьян. Однажды даже свалился со стула в кафе и его увезла «скорая помощь». Я восемь километров пешком шла до Роклиффа, а ведь могла бы пройти эти восемь километров и в другую сторону.

Бетси ойкнула, вытаращилась на церковь и описалась. Я взяла ее на руки и понесла, пыхтя от тяжести, Бетси была довольно рослой для своих лет. На животе у меня расплылось мокрое пятно.

— Мы туда не пойдем, — сказала я ей.

Мы все люто ненавидели походы в церковь, ненавидели длиннющие проповеди, которые мистер Либи считал своим долгом лично читать нам, после того как мы споем гимны. Ни викария, ни капеллана не было, только мистер Либи и еще один деревенский.

— Нечистые помыслы недолго остаются помыслами, — сказал как-то директор. — Помните: тела ваши были рождены грязными и только милостью Божьей очистятся. К телесной чистоте ведет чистота помыслов.

А в другой раз он поведал нам историю про мальчика, который кричал: «Волк! Волк!» — а никакого волка не было.

— Лгать и доносить на ближнего своего — большой грех, — наставлял он. Лицо у мистера Либи было красное, точь-в-точь как у папы, когда он того и гляди отключится. — И вам все равно никто не поверит, — вновь и вновь твердил директор, стараясь вдолбить нам покрепче в голову, что доносить очень плохо и что нам вырвут языки, если мы посмеем хоть одним словечком выдать наши греховные помыслы.

Мне сказали, что папа умер. Однажды утром подошел мистер Либи — вместе с Патрисией, как будто она переметнулась в другой лагерь, — и сообщил мне о папиной смерти. Вообще-то это произошло три недели назад, да они все забывали мне сказать. Я ждала, когда подступят слезы, а мистер Либи и Патрисия объяснили, что денег никаких не осталось, папины вещи забрали, с банковскими счетами разобрались, а дом продали. Его развод с Патрисией еще не оформлен, сказали мне. И она любезно согласилась обо всем позаботиться, так что мне нечего волноваться.

Слез не было. Я медленно побрела в спальню. Бетси сидела у меня на кровати и стригла себе волосы. Сыпались, как перышки, светлые завитки, а она смотрела и хихикала. Царапина на лбу, где она зацепила себя ножницами, сочилась кровью.

— Тебе грустно? — спросила она.

— У меня умер папа.

— Теперь ты как я! — обрадовалась Бетси.

Я кивнула и нагнулась к ней, чтобы она и мне отхватила волосы, но Бетси бросила ножницы и обняла меня.

— Я за тобой пригляжу, — важно сказала она, а я рухнула на постель и рыдала до изнеможения.

Я плакала не потому, что хотела к папе, а потому, что теперь никто меня не хватится. Теперь никто не помешает им приходить за мной ночью.

Глава 44

— Выкладывай, — требует он.

От него пахнет сигаретами и мятой. С тех пор как мы вернулись, он искурил целый кисет виргинского табака и сгрыз две пачки мятных леденцов. Как будто это может заглушить табачную вонь в комнате.

Я расхаживаю взад-вперед по неровному полу, мечусь, словно львица в клетке. Эдам ни на шаг не отступает от двери, только тянется к маленькому столику стряхнуть пепел в щербатую кофейную чашку.

— Пока не расскажешь, не уйдешь.

— Я буду кричать, — предупреждаю я. Сильвия услышит.

В комнате жарко. Под выгнутыми половицами булькают трубы центрального отопления.

— Как угодно. Все равно не выпущу, пока не узнаю, откуда тебе известно имя мисс Элдридж. — Эдаму тоже жарко, он закатывает рукава белой рубашки и плечом подпирает дверь. — Если понадобится, могу и до конца семестра тут простоять.

Я чертыхаюсь про себя, но своей тревоги стараюсь не показывать. Еще решит, будто может распутать мое прошлое, чтобы заштопать свое.

— Ладно, — соглашаюсь я, состряпав в уме кое-какую историю. Главное — начать говорить, а там само покатится и, надо верить, сложится во что-нибудь правдоподобное. За последние двадцать лет я поднаторела по части выуживания более-менее правдивого факта из кучи лжи. Повтори одну и ту же сказку много раз — и она станет былью. — Ладно, я тебе скажу.

Эдам с облегчением отклеивается от двери, усаживается в облаке дыма на кровать и выжидающе смотрит на меня.

«Дело было так, — звучит только у меня в голове. — Родная тетя одной моей давнишней знакомой работала в детском доме Роклиффа. Это и была мисс Элдридж. Я встретила ее на благотворительном вечере и…»

— Эдам, я…

Во рту сухо как в пустыне. Я опускаюсь на стул с мятой комковатой подушкой на сиденье. Вытаскиваю ее из-под себя и прижимаю к груди. «Одно время я работала с бывшей воспитанницей детского дома. Она как-то упомянула имя Патрисии Элдридж. Вот и все. Никаких зловещих тайн».

Я отчаянно стискиваю подушку, хватаю открытым ртом воздух и не могу произнести ни слова. Эти пронзительно-синие глаза вымывают из меня ложь, как дождь — соль из земли. Я будто загипнотизирована, правда рвется наружу. Я вижу его сестру. Слышу, как через годы она зовет меня. Я — связующее звено между ними. Если я расскажу еще одну небылицу, эти двое потеряют друг друга навсегда.

— Когда мне было восемь, мой отец сдал меня в детский дом. Я прожила здесь десять лет.

В душе — ураган, разрушительный, очищающий и почти заглушающий слова, что звучат следом:

— Я знала твою сестру. Это я заботилась о Бетси. Практически была ей матерью.

Эдам молчит двадцать минут. Курит одну сигарету за другой и стряхивает пепел на пол. Я буквально вижу, как из его души капля за каплей сочится весь накопленный гнев и отчаяние.

Я крепче обнимаю подушку, мою защитницу.

— Кроме тебя никто не знает, Эдам.

Он отрывает глаза от чашки-пепельницы, которую держит в коленях. Не представляя, что говорить, откашливается.

Теперь дело не только в Эдаме и его сестре. Дело в том, что я хочу быть самой собой. Не желаю больше лгать о своем прошлом, не желаю изворачиваться. Хочу слышать, как мое сердце бьется в моей собственной груди.

— Мне придется уехать из Роклиффа, — вырывается у меня, когда я осознаю возможные последствия. — Теперь ты знаешь, и я не могу остаться.

Что я наделала? Господи, что я наделала!

— Дальше ты заявишь, что тебе придется меня убить? — Эдам на удивление легкомыслен. — Не дури, Фрэнки. Никуда ты не поедешь. — Он встает, сбрасывая чашку с пеплом на пол, и открывает буфет, тоже забитый книгами. Между томами приютилась бутылка дорогого на вид шотландского виски и несколько стопок. — Для экстренных случаев. Как сегодня.

Я принимаю свою порцию с благодарностью: нервы разошлись, меня трясет.

— Итак… — Он садится совсем рядом. — Ты поймешь, если я скажу, что не нахожу слов?

Я молча киваю.

— А понимаешь, что я хочу узнать больше? Все хочу знать.

Еще один кивок. Виски обжигает горло, снимает спазм. Такое чувство, что сейчас вся моя жизнь извергнется из меня.

— Я хочу кое-что тебе показать, Эдам. — Лучшей иллюстрации моего прошлого не придумать. Он не понимает всей опасности моего положения. — Идем.

Эдам гасит сигарету, открывает оконце, чтобы проветрить комнату, и я веду его вниз по лестнице, по коридорам, через столовую и большой холл, вдоль других коридоров, вверх по другим лестницам и запутываю след, вернувшись назад по одному из проходов.

— Никогда не был в этой части здания, — говорит он.

— Здесь мало кто бывает. Я иногда прихожу сюда складывать чистое белье. Здесь тихо и просторно.

— И холодно, — добавляет Эдам.

Верно, холодно. Температура упала градусов на пять. Мы входим в крашенные коричневой краской двери и оказываемся в комнате с двумя высокими окнами. В углу свалены коробки и прочий хлам, а другая половина комнаты занята столом, который я притащила, чтобы складывать простыни.

— Да ты тут основательно устроилась. — Эдам обходит комнату.

— Остановись там. Чуть-чуть назад. Здесь стояла ее кровать. Головой к окну. Она любила, чтобы утром на лицо светило солнышко. Говорила, оно ее щекочет и будит.