Тарантул

Кто это был? Какой-нибудь псих? Накачавшийся наркотиками садист, шляющийся по лесам? Несколько долгих мгновений вы валялись в грязи, сплетясь в болезненных объятиях, прислушиваясь к дыханию друг друга. Он хотел тебя убить? А перед этим изнасиловать?

Лес был невероятно тихим, неподвижным, словно из него ушла всякая жизнь. Он по-прежнему ничего не говорил, дыхание стало более размеренным. Тебе оставалось лишь ждать какого-нибудь движения. Может, он потянется рукой к низу живота? Что-нибудь в этом роде… Понемногу тебе удалось справиться с ужасом, уже можно было подумать о сопротивлении, можно было вцепиться ногтями в его глаза, а зубами — в горло. Но ничего не происходило. Тебе оставалось только лежать, задыхаясь под его весом, и ждать.

И вдруг он засмеялся. Радостным, искренним, совсем детским смехом. Смехом мальчишки, который только что открыл рождественский подарок. Смех прекратился. До тебя донесся его голос. Размеренный, ровный.

— Не бойся ничего, детка, не двигайся, я не сделаю тебе больно…

Его левая рука отпустила твое горло, он вновь зажег фонарь. Нож действительно валялся там, в траве, сантиметрах в двадцати, не больше. Но своей ногой он еще сильнее вдавил в землю твою ладонь, а потом отбросил нож как можно дальше. Твой последний шанс.

Он поставил фонарь на землю и, схватив тебя за волосы, повернул твое лицо так, чтобы на него падал луч желтого света. Твои глаза мгновенно ослепли. Он заговорил вновь:

— Да… это и в самом деле ты!

Его колени все сильнее и сильнее давили тебе на спину. Тебе не удалось сдержать крик, но он тут же прижал к твоему лицу какую-то тряпку. Несмотря на все судорожные усилия, сознание постепенно ускользало, и, когда он все-таки ослабил хватку, тебя уже обволокла непроницаемая темнота. Поток густой, бурлящей, как варево, темноты.

Прошло довольно много времени, прежде чем оцепенение тебя отпустило. Воспоминания были расплывчатыми. Наверное, тебе, уснувшему в своей постели, просто снились кошмары, страшные сны?

Но нет, вокруг было по-прежнему черно, как глубокой ночью, но теперь сознание полностью вернулось. Из горла вырвался долгий, резкий крик. Хотелось пошевелиться, выпрямиться.

Но запястья и лодыжки были обмотаны цепями, которые предельно ограничивали любые движения. В темноте удалось ощупать поверхность, на которую тебя положили. Это была твердая поверхность, покрытая чем-то вроде навощенной ткани. А сзади находилась стена, обитая пенопластом. Цепи были вбиты в стену, и очень крепко. Упершись ногой в стену, можно было попытаться сильно потянуть, но, когда наконец это удалось проделать, стало понятно: цепи выдержали бы и гораздо большее усилие.

И только тогда появилось осознание собственной наготы. Твое голое, совершенно голое тело было приковано к стене июнями. Твои дрожащие пальцы ощупали кожу в поисках какой-нибудь раны, боли от которой пока не чувствовалось. Но нет, она была чистой, гладкой и безболезненной на ощупь.

В этой темной комнате холодно не было. При всей наготе холодно тебе не было. Из горла вырвался вопль, крик, рев… Но напрасно было плакать, колотить кулаками в стену, пытаться вырвать цепи, вопить в бессильной ярости.

Тебе казалось, что это длилось много часов. Уставшее тело опустилось на землю, на затянутый тканью пол. Пришла мысль, что тебя, очевидно, накачали наркотиками и все происходящее лишь галлюцинации, бред… Или, может, этой ночью, когда мотоцикл несся по дороге, произошла авария, несчастный случай, и наступила смерть; пока воспоминания о самом моменте смерти ускользали от тебя, но, может, они еще вернутся? Ну конечно, это была смерть: оказаться закованным в цепи, в темноте, ничего не знать…

Но нет, все-таки это была жизнь. Какой-то садист схватил тебя в лесу, но он не сделал тебе ничего плохого, ничего.

Я схожу с ума… Такая мысль появилась тоже. Голос был слабым, хриплым, севшим, горло сухим, кричать больше не получалось.

И тогда захотелось пить.

В какой-то момент удалось заснуть. При пробуждении жажда стала еще сильнее, она словно подстерегала тебя, притаившись во тьме. Она терпеливо сторожила твой сон. Она сжимала тебе горло, назойливая и порочная. Шероховатая, густая пыль забила тебе рот, острые пылинки скрипели на зубах; это было не простое желание пить, нет, это было совсем другое, чего до сих пор испытывать не приходилось и имя чему, звонкое и ясное, казалось хлестким, как удар хлыста: жажда.

Можно было попытаться подумать о другом. Например, вспоминать и читать в уме стихи. Время от времени удавалось выпрямиться и позвать на помощь, затем опять колотить кулаками по стене. Сначала был вой — хочу пить, потом шепот — хочу пить, наконец, сил осталось лишь подумать: хочу пить! Пришло сожаление, что в самом начале, когда захотелось помочиться, тебе удалось, натянув цепи, послать струю как можно дальше, чтобы положенная на полу ткань, служившая тебе убогим ложем, оставалась сухой. Я подохну от жажды, а ведь можно было выпить мочу…

Наконец пришел сон. На несколько часов или всего лишь на несколько минут? Понять это не было никакой возможности, в темноте, без одежды, без каких бы то ни было ориентиров.

Прошло много времени. Внезапно пронзила мысль: произошла ошибка! Тебя приняли за другого человека, совсем не тебя собирались мучить в этой ужасной комнате. Удалось собрать последние силы, чтобы прокричать:

— Месье, умоляю вас! Послушайте, вы ошиблись! Я Винсент Моро! Вы ошиблись! Винсент Моро! Винсент Моро!

Но потом на память пришел тот фонарь в лесу. Желтый пучок света на твоем лице, и его голос, глухой голос, который произнес: это и в самом деле ты.

Значит, ошибки никакой не было.

Часть вторая

ЯД

I

Этим утром в понедельник Ришар Лафарг поднялся рано. День предстоял насыщенный. Встав с постели, он несколько раз переплыл бассейн, потом позавтракал, сидя в парке, наслаждаясь утренним солнцем, пробегая рассеянным взглядом заголовки сегодняшних газет.

За рулем «мерседеса» его уже поджидал Роже. Перед отъездом Ришар пошел поприветствовать Еву, которая еще спала. Он легонько похлопал ее по щеке, чтобы разбудить. Ошеломленная, она вскочила рывком. Одеяло соскользнуло, и Ришар полюбовался изящным изгибом ее груди. Кончиком указательного пальца он потрогал ее, чуть приподняв кожу возле самого соска.

Она не могла удержать смех, взяла его руку и направила ее вниз по своему животу. Ришар торопливо отдернул руку. Он поднялся и вышел из комнаты. На пороге обернулся. Ева полностью сбросила одеяло и протягивала к нему руки. Теперь настала его очередь рассмеяться.

Кретин, — прошипела она сквозь зубы, — ты же подыхаешь от похоти!

Он пожал плечами, повернулся и вышел.

Полчаса спустя он уже был в клинике, в самом центре Парижа. Он руководил отделением пластической хирургии, имевшим международную известность. Но там он проводил лишь утренние часы, вторая половина дня была посвящена его собственной клинике в Булони.

Он закрылся в своем кабинете, чтобы внимательно изучить материалы, касающиеся назначенной на сегодня операции. Ассистенты уже с нетерпением дожидались его. Обдумав все без спешки, он переоделся в стерильный комплект и вошел в операционный блок.

Зал поднимался вверх наподобие амфитеатра, отделенного от хирургического блока стеклянной перегородкой. Зрителей, врачей и студентов, собралось довольно много; все внимательно слушали, как Лафарг голосом, деформированным микрофоном, излагает данный случай.

— Итак, на лбу и на щеках мы имеем обширные коллоидные рубцы: перед нами ожог в результате взрыва химического реактива. Свод носа практически отсутствует, веки разрушены. Следовательно, мы наблюдаем здесь типичные показания для лечения цилиндрическими лоскутами… Для операции мы используем кожу с предплечий и живота…