Зомби

Роальд Васильевич вышел в коридор, где Бориса уже и след простыл и где сильно, намекая на последующую головную боль и возможные аллергические реакции, пахло «салатовой», приготовленной, вероятно, не на олифе, а на постном масле… пригорелом к тому же? На лестнице запахло еще сильнее. Секретарша Онучина, спускаясь навстречу, сняла очки и, держа их на отлете (с этими сверкающими сбоку от головы «допглазами», тонкорукая и тонконогая, она напоминала Роальду краба), спросила:

— Опять проводка горит?

Но капитан еще не понимал, хотя его тут же обогнал кто-то, сильно толкнув и бормоча:

— Где огнетушители все?! Во дают!

Поднявшись на четвертый этаж, капитан Роальд задел плечом по сырой краске, достал платок, но вытирать стал не плечо, а лоб. Его еще раз толкнули.

Навстречу бежала Машенька.

— Стой! Когда?! Ты вышла из кабинета?!

— Нет! Она сама! При мне! Только что! Вся вспыхнула! Как страшно!

— Что тут у вас?!

— Михал Василич! Загорание в сорок четвертом!

— Вот сволочи! Где этот Малышев?! Ты?! Много погорело?! Что конкретно?! Беги!

— Вот, Михал Василич! Бумаги… папка на столе! (Это Магницкий).

— Одна папка вот! Почти вся! Ну половина — точно! И вон там, какие-то листки горелые? Может, ерунда? (Это Соловьев? Из-за дыма не разберешь).

— Что ерунда?! Это же уголовное дело! Куда тут пепел трясут?! Кто был?! Ты?!

— Да вот она, Маша-то! Она была. Говорит, что никого не было, никто не курил, сама не курит. Малышев, мол, выходил на третий этаж…

— Ага! Хошь сказать, что само загорелось! Лежало оно, друг Магницкий, лежало, а потом — загорелось, загорелось, загорелось!

— Михал Василич! Само! — кивала в дыму Маша. — Вот мне провалиться! Само!

Глава 3

От обложки дела осталась та часть, где тесемки, завязанные бантиком, по-прежнему стерегли «вход», корешок же сгорел вовсе. Сгорели почти все свидетельские показания, большая часть «обстоятельств». Остались частично «результаты медицинской экспертизы», как тогда писали, что есть «акт номер один» имел содержанием фразу: «мы, нижеподписавшиеся, свидетельствовали шестнадцатого сентября сего года, в двенадцать часов дня, при дневном свете». А вот далее шел рыжеугольный, изрезанный берег «реки забвения» (вероятно), на берегах же кое-где хранились «следы от человеческих ногтей на правой ягодице» или «две ссадины на бедрах с внутренней стороны». Лежал там «труп подростка женского пола» и сильно поржавевший «нож перочинный со следами крови, идентифицировано, как кровь из тела Т.».

Еще далее река забвения разливалась, ширилась, смывая с берегов окончательно следы зверского побоища, сохраняя лишь узкие бумажные поля, на которых рука давно забытого археолога оставила карандашные крестики и галки-призра-ки чьих-то вопросительных междометий или глубочайших выводов, — указателей путей уже в никуда, так как, видно, никакой теперь археолог не мог сложить древний сосуд по осколкам — осколки обратились в дым и пепел, да и пепел полковник Капустин растряс по всему кабинету.

— Малышев!

— Здесь Малышев. Это из-за дыма не видно.

— Нужно объяснить или сами поняли?!

— Нет, не понял.

— Это какая статья? Халатность! Опять не поняли?! Вы курили?! Он курил?! А вам что?! Вас я хорошо вижу! Что вы все там хотите сказать?!

— Он не курил, — Машенька сцепила пальцы, — клянусь, Михаил Васильевич!

— А вот Михал Михалыч все говорил: детями клянуся! Дочерью родной! Ты сама, что ли, куришь? Или он, Роальд, кто тебе? Друг?

Роальд следовал взглядом за мясистой ладонью полковника, на которой путешествовал над столом окурок — «облет объекта». Полковник тоже следил за своей ладонью, и его вислощекое лицо быстро краснело.

— Р-раз! — сказал полковник.

Окурок потерпел аварию среди синих от смывшихся чернил луж и тающих в них пепельных льдин — горящую папку обильно заливал из графина Магницкий, первым вбежавший на Машенькин вопль. Сейчас Магницкий, весь взъерошенный, подняв плечи, отчего крылышками торчали погоны, ходил взад-вперед на заднем плане; из-за плеч полковника то и дело высовывались стог черных волос и пара горящих глаз.

— Когда я сюда вбежал, — быстро говорил Магницкий, — Маша вон где сидела, там! А папка горела тут! А Роальд минут за десять до того вышел, он ко мне заходил!

— Телепатии только мне не надо! — остановил Магницкого полковник, протянув к нему огромные ладони, словно пытаясь упереться в него и вытолкать. — Это уникальное, нераскрытое дело! Копий нет! А на него из прокуратуры запрос! И Малышев взял его на той неделе под свою ответственность! Как вы все это восстановите?!

На столе из-под опаленной рукописи, содержащей, кстати, ответ на вопрос полковника («в настоящее время невозможно»), выглядывала фотография: спокойное мертвое девичье личико. Фотографию поглотила расплывающаяся лужа, и взгляд мертвой стал настороженным… видно, что листков двадцать вполне можно восстановить. Может, еще листков десять — частично. Конечно, через несколько лет, может быть, и все это дело, всю зловещую папку могли бы списать и уничтожить.

Соловьев, выглядывая из-за плеча Роальда, было закурил, но спохватился, скорчил рожу и вышел в коридор.

— Ладно. Куда теперь деваться, — решил полковник, — пиши, Малышев, рапорт. Главное, не первый ведь год служишь! Чего?

— Я напишу, — кивнул Роальд, — только не удивляйтесь уж. Тогда.

— Чего?! Я те удивлю! Ты еще выкрутись теперь! А потом удивляй! Курить кончайте все! Буду ловить по кабинетам! На старости лет. Есть же курилка, туалеты. Обижаете, ребята!

Полковник махнул рукой (волна ветра снесла со стола клочки) и вышел в коридор, с трудом из-за согнутых плеч и бедер вместившись в просвет двери. В коридоре тут же засеменило и загрохотало:

— Марш в курилку, обормот! Соловей, мать твою!..

— Сам шмаляет «Беломор» как паровоз, — кивнул вслед Магницкий, — а как на натуре-то все было? Я ведь тебя, Роальд, не первый год знаю. При твоей-то аккуратности…

Магницкий, закрепившийся сейчас у окна, из-за смуглоты, горящих глаз и клочковатой прически, а главным образом — позой напоминал обиженного беса из сказки про Балду.

Роальд достал новую папку. Пустую. Магницкий пожал плечами:

— Примерно шестую часть восстановить можно… — А ты как сидела, Маш?

Заплаканная Маша, ставшая от страха длинноволосой (кудряшки, что ли, распрямились?) и бледногубой (помада стерлась?) тыкала пальцем:

— Я вот где сижу! Да? Дверь вот, видно! Стол здесь, да? А я — боком! Ничего! Ничего в окно не влетало! Окно закрыто!

— Четвертый этаж, — кивнул Магницкий, — ну?

— Ну?! И никаких таких лучей! Ничего! Вдруг запахло! Я повернула голову, а она горит! И сразу из-под корешка огонь! Такой… синий! Я в коридор…

— В коридор. А надо было?

— Ну?! А что надо было?! Я…

— Села бы сверху. Накрыть надо было, — Магницкий оглядел кабинет, — вон чехол от машинки. Вон твой плащ висит. Или ты для друга Роальда плащом не могла пожертвовать? Не сложились отношения?

— Брось шутковать, — пробормотал Роальд.

Он нависал над столом, пытаясь пинцетом

выудить из лужи обрывки драмы: «труп в неестественной позе» и «миндалины увеличены». Естественная поза — это когда пятки вместе и носки врозь? А какое тогда имело значение, страдала ли зверски убитая девчонка ангиной? Вот еще клочок: «в запахе из полостей присутствует запах алкоголя». Показания некоего Духовичного: «Выйдя из подъезда, я увидел»…

Тогда, тринадцать лет назад, тот увидел немного. Как помнится, две фигуры. Мужские. Судя по походке и стройности — молодые фигуры…

— Зачем ты хоть эту старость-то потревожил, Роальд, славный рыцарь?

— Тот был Роланд. Я произошел от Амудсена. Папа произвел.

— Тот был Ромуальд. Или нет: Роаль? А Ромуальдыч произошел из «Двенадцати стульев», по-моему.

— Потревожил я не зря, — Роальд склонился над лужей, и по его бледному «арийскому» лику побежали блики. Сбоку в глаза ударил оранжевый блик, и он увидел, что за окном стало солнечно. Весна.