Игра с тенью

— Хозяйка говорит, вам к аптекарю Томпсону.

— Почему? — спросил я, не уверенный, то ли это запоздалый ответ на мой вопрос, то ли относится к совсем другой теме.

Она застыла как испуганный кролик, так что я подбодрил ее словами:

— Он очень старый?

Она снова покачала головой и молча ушла и, только когда принесла мясной пирог (через двадцать минут), ответила:

— Нет, но старики к нему ходят за лекарством. Долго вам искать не придется. Он на рыночной площади.

Там он и оказался — или, вернее, его лавка; потому что, когда я после еды забрал пальто из комнаты и вышел на улицу, аптека был закрыта.

Возвращаться сразу в «Черного быка» смысла не было, так что я решил прогуляться. По крайней мере можно опять почувствовать детскую радость, которую я до сих пор испытываю, когда оказываюсь в незнакомых местах, читаю названия лавок и таверн, заглядываю на ходу в дома и воображаю, каково в них жить; а если повезет, то какая-нибудь случайная встреча позволит мне узнать что-то о Тернере. С северо-запада подул свежий ветер и принес, кроме вони ближайшей дубильни, аромат дикого вереска, в котором веял дух приключений. Чувствуя прилив возбуждения, я поднял воротник и двинулся по узкой дорожке сбоку от гостиницы.

Как только глаза мои привыкли к темноте, я понял, что нахожусь в лабиринте узких улочек, которые так петляли, изгибались и возвращались назад, что после нескольких поворотов, думаю, я уже не смог бы вернуться обратно по своим следам. Потеряться я не боялся, потому что знал, что, куда бы я ни вышел, это будет не так далеко от «Черного быка», и я смогу вернуться по главным улицам. Я заглядывал в каждое освещенное окно, надеясь увидеть какого-нибудь старца в одиночестве у очага. Наверняка Тернер, привлеченный переплетением тайных проулков и возможностью быть неузнанным и невидимым, приходил сюда — и вдруг кто-то его узнает, если я как следует опишу. Но я увидел только одного седобородого патриарха, заседавшего в пивной с товарищами помоложе, и еще множество матерей с детьми, в том числе один раз — через кривые мелкие панели стекла, запотевшего от пара, — жестяную ванну у огня и плескавшегося в ней младенца. Эта сцена кольнула меня напоминанием о моей собственной семье, о которой в последнее время я почти не думал, и мне пришлось прикусить губу, чтобы не заплакать.

Наконец, повернув за угол, я почувствовал на лице ветер и брызги дождя; через несколько мгновений я вышел на открытое пространство на краю улицы, которую не узнал. Прямо передо мной, всего в миле или около того, поднимался Чевин; и мне вдруг странным образом почудилось, что он вырос с тех пор, как я последний раз его видел: его темная масса тянулась вверх настолько, насколько видел глаз. Потом я заметил, что его «верхушка» двигалась, и это оказалась черная штормовая туча, катившая на город с небывалой скоростью. Теперь я пожалел, что мало внимания обращал на то, каким путем шел, потому что стало ясно — если я побыстрее не вернусь в гостиницу, то промокну до костей, и утром придется мне надевать мокрую одежду.

Откуда-то слева я услышал обрывки музыки и подумал, что где-то рядом зал для ассамблей или концертов, и я смогу превратить свою проблему в преимущество, приятно пережидая дождь и, возможно, беседуя со старым швейцаром. Я бодро двинулся в том направлении. Ярдов через двести я подошел к ярко освещенному простому каменному зданию, которое, судя по виду, когда-то было часовней, но теперь большая вывеска над дверью гласила, что это «Общество механиков Отли». Музыка доносилась из комнаты на втором этаже, и, подойдя ближе, я начал понимать, что в ней есть что-то странное, хоть и не мог сразу сказать, что именно. Мелодия была знакомая — Мендельсон, кажется; исполнение вполне приличное для такого заброшенного места, и все же…

Наконец я понял: первые два инструмента легко узнавались — скрипка и фортепьяно, — но что же было третье? Пикколо? Слишком низкий звук. Флейта — слишком глубокий.

Я все еще бился над этой загадкой, не обращая внимания на уже стучавший мне по макушке дождь, когда дверь открылась, из нее выглянул высокий стройный мужчина и поглядел, поморщившись, в небо. В руках у него был зонт, и он стал его разворачивать; но как только он почувствовал, как ветер подцепил зонт, он снова его закрыл и вышел, не приняв никаких мер предосторожности, только резко тряхнув плечами, чтобы поднять воротник и прикрыть им шею и плечи. Он прошел шагов пять и тут увидел меня. Должно быть, он заметил мое удивление, потому что на его лице ястребиная суровость сменилась широкой улыбкой, и он сказал:

— Знаете, что это?

Я покачал головой.

— Пойдемте, я вам покажу.

В его тоне звучало мальчишеское нетерпение, говорившее, что он был рад поводу отложить свой уход — то ли потому, что боялся намокнуть, то ли ему не хотелось идти на ожидавшую его встречу; и не успел я ответить, как он резко повернулся и поманил меня за собой внутрь здания Общества. Первый этаж был холодный и мрачный; на выкрашенных темной краской дверях висели надписи «Библиотека», «Читальный зал» и «Класс», но на ступени падал веселый яркий свет, будто они вели из этого мира в другой. И действительно, поднимаясь к освещенной газовыми фонарями площадке, мы слышали — все громче с каждым шагом — захватывающие дух ноты нежного адажио; если это и не был ангельский хор, все равно звуки казались небесными по сравнению с мрачным стуком дождя по крышам и окнам.

Мы поднялись наверх — прямо к тяжелым деревянным дверям. Мой проводник открыл одну створку и придержал ее, чтобы я заглянул. Несколько человек внутри, услышав, как мы пришли — или потревоженные внезапным порывом холодного воздуха в затылок, — обернулись к нам, обратив на меня взгляды не враждебные и не дружеские, а просто любопытные; увидев моего спутника, они улыбнулись и кивнули, и он улыбнулся и кивнул им в ответ.

Я увидел перед собой длинную комнату, тянувшуюся вдоль всего здания; она была устроена как лекционный зал, с плотными рядами стульев, и все места, насколько мне было видно, были заняты. В дальнем конце за обитым сукном столом на возвышении сидели четверо или пятеро мужчин. Музыканты собрались у фортепьяно с одной стороны сцены; одного взгляда было довольно, чтобы понять, почему мой проводник привел меня сюда и почему он еще и сейчас смотрел на мое лицо, ожидая увидеть удивление. Пианистка и скрипач были как раз такими, каких и ожидаешь увидеть в залах провинциальных городков; но вот третий выступавший был на них не похож. Ему было лет восемнадцать-девятнадцать, не больше; у него были близко посаженные глаза, темные кудри и нос крючком. Он стоял перед пюпитром, следя за нотами, как и остальные, но единственным инструментом ему служили собственные губы, и он высвистывал свою партию с такой амплитудой и глубиной, что я бы не поверил, если б сам его не видел.

Мой проводник тронул меня за руку и прошептал мне на ухо:

— Вон там. Это Свистун Альберт.

— Свистун Альберт?

— Сын печатника Уокера.

— А, — сказал я, стараясь сделать вид, что я знаю, кто такой печатник Уокер, и понимаю, почему это объясняет чудо-свистуна.

Но у меня явно ничего не вышло, потому что мой спутник спросил:

— Вы не слышали про печатника?

Я покачал головой.

— Я думал, вы на него посмотреть приехали, — сказал он.

Он вышел на лестницу, придерживая дверь ногой, и продолжил уже громче:

— У нас в Отли не так много посетителей, но большинство из них приезжают посмотреть на него. Или к Доусону и Пэйну.

Притворяться не было смысла. Я улыбнулся и беспомощно пожал плечами.

— Они делают «Нашу собственную марку», — сказал он и, видя, что я все еще озадачен, добавил: — Печатные машины. Вот чем мы теперь знамениты, мистер…

— Хартрайт.

— Хартрайт. Да, печатник говорит, через несколько лет машины из Отли будут известны всему миру. Или, вернее, «покроют себя славой в каждом уголке земного шара» — он ни за что не скажет по-простому, если можно выразиться так пышно. — Он добродушно усмехнулся без всякой злобы. — Думаю, ему сложно было бы выполнить задачу, которую я как-то себе поставил: произнести проповедь без единого слова с латинским корнем.