Нарисованная смерть (Глаза не лгут никогда)

31

– Уэст-Виллидж, на углу Бедфорд и Коммерс.

Алистер Кэмпбелл назвал шоферу адрес и откинулся на сиденье, знавшем лучшие времена. Такси тронулось от аэропорта «Кеннеди», где недавно приземлился его самолет, и влилось в поток желтых машин, тянущихся к городу.

Огни Нью-Йорка уже зажглись, но еще не начали настоящую битву с темнотой. После долгого уединения на виргинском острове Санта-Крус многоцветье городских огней ошеломляло и пугало его. Каждое возвращение было радостным и тревожным. Ведь Алистер Кэмпбелл был не просто человек, а писатель. И поскольку человек он не храброго десятка, то и писатель крайне уязвимый, неуверенный в себе. И как все неуверенные в себе люди, нуждался в постоянных гарантиях. Ярко освещенный город, готовый поглотить его такси, казался единственно способным дать ему эти гарантии. А когда сроки гарантий истекали и дифирамбы исчерпывали свою чудотворную силу, действительность становилась чередой досадных недоразумений и порождала новые страхи. Тогда он понимал, что пора возвращаться к себе на остров.

Там, на морском берегу, ночь была ночью, день – солнцем и пляжем, а чаша океана всегда могла послужить ему унитазом.

В кармане приглушенными колокольцами зазвенел сотовый. Алистер выключил его, даже не взглянув на дисплей. Аппарат был запрограммирован напоминать ему о приеме лекарств в течение дня. Он расстегнул молнию рюкзака, вытащил из внутреннего кармашка маленький пластмассовый футляр для таблеток и сунул в рот капсулу амиодарона. Сердце давно уже начало пошаливать, и только этот препарат мог держать его в узде.

Он так давно принимал эти капсулы, что научился глотать их без воды.

Сердечная недостаточность обнаружилась у него еще в детстве: он был хилым, болезненным ребенком, который не терпел никаких нагрузок. Одно время врачи даже подозревали у него дилатационную кардиомиопатию – патологию, при которой сердце постепенно увеличивается в размерах и требуется пересадка.

Его отец Артур Кэмпбелл, великий Орел Кэмпбелл, эпохальная личность в истории гольфа, поняв, что сын никогда не станет чемпионом не только в гольфе, но и в каком-либо другом виде спорта, поместил его в архив под рубрикой «разное». Он был так озабочен поддержанием собственной легенды, что у него не оставалось времени интересоваться земными заботами, даже если речь шла о родном сыне.

Мать, Хиллари, вела себя прямо противоположным образом и тем самым нанесла сыну едва ли не больший ущерб. Орлица поместила его под свое могучее, удушливое крыло и внушила страх перед жизнью.

С тех пор Алистер только и делал, что спасался от нее бегством.

Сотовый вновь зазвонил, на сей раз пронзительно и призывно. Алистер открыл крышку своего «Самсунга» и на маленьком экране увидел фамилию и фото Рея Мигдалы, своего литагента.

– Алло.

– Привет, Алис. Ты где?

– Только что прилетел. Еду в такси домой.

– Отлично.

– Ты прочел мою рукопись?

– Конечно. Только вчера дочитал.

– Ну и что?

Последовало короткое молчание, прозвучавшее для Алистера сигналом тревоги.

– Надо увидеться.

– Рей, что за тайны мадридского двора? Тебе понравилось или нет?

– Поговорим об этом при встрече. Завтра утром устроит, или тебе надо отдохнуть после перелета?

– Нет, поговорим прямо сейчас. И, если можно, без околичностей.

Рей Мигдала уловил вызывающую интонацию и без промедления ответил на вызов:

– Как угодно. Я прочел твой новый роман. Полное дерьмо. Надеюсь, ты не сочтешь это околичностью?

– Ты с ума сошел. По-моему, это лучшее из всего, что я написал.

– Это только по-твоему. Я говорил с Хаггерти, редактором «Холланд и Касл», он того же мнения.

Видимо, Рей вспомнил в этот момент о состоянии здоровья Алистера и сменил тон на умиротворяющий.

– Алис, я говорю так только для твоего блага. Если напечатать это в таком виде, критика тебя уничтожит.

– Что говорить про критику, Рей? Критика на тиражи не влияет.

– Не скажи. Между прочим, главный редактор Бен Айерофф не разделяет твоего убеждения.

На горизонте замаячила паника. А город тем временем неумолимо приближался и уже не казался обителью гарантий и дифирамбов, столь необходимых ему, а выглядел грозной цитаделью, где на каждом углу можно ожидать засады. Туннель Куинс-Мидтаун, к которому они подъезжали, вдруг представился глубокой, непролазной трясиной, зыбучими песками планеты Дюна. [8]

– Это как понимать? – спросил Алистер, пытаясь унять дрожь в голосе.

– Понимай так, что они не собираются печатать твой роман. Они даже готовы списать выданный тебе аванс.

– Ну и черт с ними. Есть другие издательства: «Нопф», «Саймон и Шустер»…

Вспышка самолюбия прозвучала неубедительно и тут же была залита ушатом холодной воды.

– Есть, конечно, только я не стану им предлагать. Это означало бы задушить тебя собственными руками.

Сердце предательски екнуло в груди Алистера Кэмпбелла. Читая между строк, можно было догадаться, что Рея больше волнует собственная репутация, чем интересы его клиента.

– Давай вернемся вспять, Алис, уж прости меня за прямоту. Твой первый роман «Холланд и Касл» напечатали, поскольку твой отец согласился, скрепя сердце, отдать им свою биографию. Роман был весьма посредственный и остался лежать на складе, зато издатель с лихвой окупил расходы продажей биографии. Это ты понимаешь?

Это Алистер даже слишком хорошо понимал. Он не забыл, какое испытал унижение, когда мать сообщила ему о неофициальном соглашении отца с издательством, заверив, что это лишь первый шаг к славе и без компромиссов он не обходится.

– Понимаю, и что с того? Первая юношеская вещь, так ее и надо воспринимать.

– Совершенно верно. Именно этот аргумент я и привел, когда уговаривал их прочесть вторую. И твой маленький шедевр «Утешение конченого человека» наконец принес тебе заслуженную славу. При благожелательном отношении критики…

Рей ограничился недоговоренной фразой, лишь намекнув на пренебрежительное отношение Алистера к критике.

– Даже не знаю, как тебе сказать. Твой третий роман как будто писал не автор «Утешения», а кто-то другой.

К счастью, Рей не видел выражения лица автора при этих словах. Если б они смотрели друг другу в глаза, литагент наверняка бы догадался, что сказал чистую правду.

…как будто писал кто-то другой…

Алистер бы посмеялся, если б хватило сил.

В Вермонте, в большом отцовском доме, где они почти все время жили вдвоем с матерью, был у них секретарь, которого они унаследовали от прежнего владельца. Звали его Уаймен Соренсен; он занимал флигель в глубине парка. Сколько Алистер его помнил, этот человек ни на йоту не менялся. Он будто родился высоким, седовласым, в костюме, что болтался на его тощем теле, как на вешалке.

У него были спокойный голос, мягкая улыбка и самые ясные на свете глаза.

Для Алистера он стал единственной опорой в жизни, поскольку отец все больше уходил с его горизонта, а мать своей любовью и тревогой, словно колючей проволокой, оградила его от мира. Уаймен один относился к нему не как к инвалиду, а как к нормальному ребенку, и это в какой-то мере компенсировало запрет играть, бегать и смеяться с другими ребятами.

Уаймен научил его всему, что умел. Казалось, они вдвоем отгородились от остального мира, недоступного для Алистера и не интересовавшего Уаймена. Последний как будто сошел со страниц Стейнбека, с комфортом поселившись в своем личном «квартале Тортилья Флэт». [9]

От Уаймена он заразился любовью к книгам и чтению, Уаймен ему открыл мир странствий, в котором пребывал, не слезая со скамейки у крыльца своего флигеля. Благодаря ему Алистер постиг значимость слов и полет фантазии, хотя ни к тому, ни к другому предрасположен не был. По совету старика он поступил в Вассар-колледж на литературный факультет, что стало первым его решением, принятым вопреки материнской воле.