Явление зверя

Звонок в дверь раздался уже ближе к вечеру, когда мальчишки были накормлены и занимались на полу с каким-то хитроумным конструктором: мне удалось уговорить их на пару часиков допустить меня к компьютеру, и я чуть ли не с головой залез в новые хитроумные программы, наконец-то видя практическое воплощение прочитанных накануне книжек. К счастью, компьютер в доме Рабиновичей был предназначен не только для игр, на нем еще работал Гришин дедушка, ведущий программист солидной фирмы, поэтому машина оказалась весьма навороченной и оснащенной самым современным программным обеспечением.

Так вот, прозвенел звонок, мальчишки тут же вскочили и помчались к двери, я крикнул им вслед, чтобы они обязательно спросили, кто там, и снова уткнулся в монитор. Честно говоря, я решил, что пришла с работы Элечка, ей давно уже пора было вернуться, однако в коридоре было подозрительно тихо: ни радостных воплей, ни смеха, ни грохота дверец стенных шкафчиков… Элечка не могла появиться столь бесшумно.

Я оторвался от монитора, повернулся к двери и прислушался. Я услышал чьи-то голоса, отрывистые фразы… вдруг узнал голос Софьи, зазвучавший на неожиданно высокой ноте, и вдруг — задрожавший и оборвавшийся.

Софья… Она не собиралась приходить сегодня… Она должна быть на работе… Она… плачет?!

Я развернулся на стуле, страшно жалея, что лишен коляски, но уже через несколько секунд дверь в комнату отворилась, и они вошли. Софья и…

Я не поверил своим глазам. Рядом с Софьей стоял призрак моего командира, убитого в том приснопамятном бою, Стаса Лещенко. Стас был в точности таким, каким я видел его в последний раз, — усталый, напряженный и даже одетый все в тот же пятнистый камуфляж. Ну что ж, если ко мне являются ангелы, почему бы не являться и призракам?

Только вот не было синего света и серебряных искр вокруг, командир мой прочно стоял на земле и даже отбрасывал тень…

Я закрыл глаза, открыл снова и — ничего не изменилось.

Черт побери! А почему я решил, что Стас убит?! Потому что чеченцы сказали — никто не выжил?!

— Леха… — хрипло проговорил Стас, тоже зажмурившись на миг, как будто, как и я, не мог поверить. — Ну ты гляди! И правда живой!..

Он подошел, и мы обнялись.

— Нас двое, командир? — спросил я его тихо. — Больше — никого?

— Пока двое… старшина, — ответил Стас так же тихо, и я почувствовал, как дрогнули его руки. — Но кто может знать… как оно на самом деле… Теперь я уже ничему не удивлюсь.

— Софья… мальчишки… — проговорил он, поворачиваясь к двери. — Оставьте-ка нас вдвоем.

У него был странный голос — глухой, тяжелый, как будто мертвый, а в глазах вместо радости от встречи — холод и пустота.

Софья поспешно схватила мальчишек за руки и уволокла из комнаты, а у меня вдруг заболело сердце, как будто его сжали раскаленными тисками… и в голове застучало: что-то случилось… случилось… случилось… Стас никогда еще не был таким, даже когда вез раненых в аэропорт и те умирали у него на руках, не дотянув до врачей всего-то ничего, даже когда справки писал в Москву о погибших и пропавших без вести, в эти страшные минуты он ругался, он проклинал чеченцев и генералов, он пил водку, но такого лица, таких глаз я не видел у него никогда!

Стас молчал, смотрел на меня и молчал, а я боялся спросить…

— Леша… — сказал он наконец. — Они убили твоего деда.

Мне показалось, что я ослышался. При чем здесь мой дед?! Кто его убил?! Мой дед вернулся с войны живым, от Москвы до Берлина прошел пешком, был дважды ранен, один раз тяжело, но — выкарабкался. Выжил. Кто мог его убить?!

Я нервно усмехнулся и покачал головой, я подумал, что война не прошла для Стаса даром, что он повредился рассудком. Он сумасшедший, поэтому у него такие глаза!

— Анна пришла домой и нашла их. Твоих деда… и бабушку. С бабушкой все будет хорошо. Она в больнице, и врачи говорят…

Что он говорил дальше, я не слышал, видел, как Стас открывал рот, но ничего не слышал. Не мог слышать — и не слышал.

Где-то внутри меня рождался жуткий, нечеловеческий крик. Рождался, рос, рвался наружу. Крик заполнил мою голову до краев, и в какой-то момент мне показалось даже, что сейчас она развалится на части, как разваливается перед взрывом тяжелая авиационная бомба.

Они! Они отомстили… за Геру… Вместо меня убили… деда… Убили! Деда?!

Я смогу… я сильный… я на руках поползу… не впервой… я знаю, где их гнездо… голыми руками… и пусть попробуют меня остановить…

Господи, дед!

Еще вчера он пытался помогать грузчикам перетаскивать шкаф!

Нет, это неправда, этого просто не может быть… Я сплю… Пусть я проснусь! Пусть я проснусь в бомжатнике, в подвале, где угодно, пусть я нигде не проснусь!

…Стас держал меня за плечи, прижимал к полу, а я орал: «Пусти!» — и еще что-то… И на скуле у командира уже наливался кровоподтек, и губа была разбита, и он рычал мне в ответ: «Я сам пойду!»

Куда?! Не смей! Это мое дело! Только мое! Ты не сможешь, тебя убьют, из-за меня, КАК ДЕДА!

А я смогу, я все смогу…

Дед… Мой дед… Что они с ним сделали?!!

— Ничего, Лешка! Они не успели ничего! Он сам умер, сердце не выдержало! Врачи сказали — мгновенно умер, он даже боли не почувствовал! Эти суки даже прикоснуться к нему не успели!

— Врешь!!!

— Когда я тебе врал?!

…Очень спокойное, очень флегматичное, украшенное роскошной окладистой бородой лицо надвигается близко-близко, темно-карие усталые глаза смотрят в мои глаза, подернутые кровавой пеленой, пульсирующие болью.

«Фамилия… Адрес… Говори, и ты будешь жить…»

Его звали Фарух, он говорил по-русски почти без акцента, и выговор у него был какой-то московский.

«Говори, и ты будешь жить…»

Я не хочу жить, мне больно и очень страшно… Очень страшно, а взгляд все равно тянется к натужно гудящей паяльной лампе, к остренькому лепестку раскаленного добела пламени… Мы с тобой одной крови, ты и я, мы с тобой почти одно целое — жертва и палач — ты улыбаешься, когда подносишь к моему животу остренький белый лепесток. Ты сам знаешь, как это бывает, когда больно, ты умеешь уважать боль…

Больно… Это было давно… Почему же СЕЙЧАС так больно?

Мы спустились в подвал и вышли на улицу из подъезда в другом конце дома, втиснулись в Стасову «Ниву» и поехали к нему домой.

Я, Гуля и Гошка.

Вечные изгнанники.

У Стаса меня ждал сюрприз — новенькая красивая и удобная коляска, видимо, буржуйского производства. Легонькая, маневренная, прямо-таки мечта инвалида! Я взгромоздился на нее и наконец-то почувствовал себя человеком, а не бревном, которое надо переволакивать с места на место.

А потом мы со Стасом сидели на кухне и пили водку, стакан за стаканом, почти не закусывая, как когда-то в «Северном», после того, как погрузили в самолет ребят из нашего взвода: в один отсек раненых, в другой — мертвых. Тогда впервые за несколько месяцев мы были среди своих, не ждали внезапного нападения и не боялись быть пьяными. ОЧЕНЬ пьяными.

— …мне повезло, они меня просто не заметили, — рассказывал Стас. — И провалялся я в канаве под кустом, пока наши не подошли и не нашли меня. Единственного живого! Из всех!!! Веришь, Лешка, я повеситься хотел! Лежал в госпитале, в белых стенах, смотрел, как падает снег за окошком, и думал, как бы так, чтобы незаметно… Нехорошо мне было жить! Странно! И страшно…

— И я очнулся среди белых стен. В носу трубки, в вене капельница и тоже — снег за окошком, белый и пушистый. И не болит почти ничего… ноги немножко… которых нет… да и то как-то слабенько, далеко. И я думал — какое счастье, я жив, я у своих, все кончилось.

Я хотел засмеяться, но смех застрял в горле.

— А потом я увидел чеченов с «калашами» и мне тоже захотелось удавиться, только я встать не мог, да и следили за мной круглосуточно. У них госпитали в горах покруче наших, и врачи, какие нам и не снились…

— И они вот так выхаживали тебя, чтобы продать в рабство?!