Пир плоти

Он непрерывно что-нибудь говорил. Ему в самом начале посоветовали разговаривать с женой, чтобы та слышала его голос, и он старался. Удивительно, но речь его лилась без запинки и превращалась порой в бессмысленный поток сознания, как это бывает у молодых влюбленных. Однако, несмотря на его болтовню, жена все так же молчала и казалась совершенно безучастной ко всему, так что неудивительно, что со временем и Гудпастчер замкнулся в себе, стал говорить невнятнее, почти так же слабо реагируя на окружающее, как и она. Видя это, врачи и сестры искренне сочувствовали ему.

Но они не знали того, что он держал в секрете.

Вот уже двадцать второй день Гудпастчер продолжал говорить, но на этот раз он внезапно отклонился от домашних и повседневных тем.

— Зачем я сделал это, Дженни? — спросил он вдруг безо всякой видимой связи с предыдущей фразой, в которой описывал безостановочно лаявшего соседского пса. Он задал этот вопрос, когда рядом не было посторонних, — возможно, это получилось случайно. Трудно сказать, поняла ли миссис Гудпастчер, что он имеет в виду, — ее мысли были отягощены собственными заботами. По крайней мере, от жены он не получил ничего, что можно было бы счесть за ответ.

Последовала долгая пауза. Затем он произнес:

— Мне надо было отказаться. — Голова его упала на грудь. Если кто-нибудь увидел бы Гудпастчера в этот момент, то, наверное, захотел бы встряхнуть его за плечо. — Почему я не отказался?

Мимо прошла медсестра и улыбнулась ему на ходу.

Гудпастчер никак не отреагировал на эту улыбку — в нем продолжалась какая-то внутренняя борьба, как если бы, покинув надежную гавань, он никак не мог вернуться обратно.

— О боже! Что я наделал?! А что же миссис Гудпастчер?

Трудно сказать, слышала ли она его, а если слышала, понимала ли, а если и понимала, насколько ее это волновало? Все, что она сделала, — начала негромко стонать и слегка покачиваться, дергая левой рукой вверх и вниз. Застывшая в одном положении шея не позволяла ей двигать головой, но глаза женщины слезились.

Ей требовалась утка.

— К вам можно?

Белинда вошла без препаратов, и вид у нее был озабоченный — оба эти факта намекали на какие-то неурядицы. Ординаторы уже приходили к нему, жалуясь на свинское поведение профессора Рассела.

— Да, конечно, — улыбнулся он.

Девушка села, всем своим видом излучая смущение.

— Полагаю, что причиной вашего визита является Бэзил? — спросил Айзенменгер.

— Кто же еще? — усмехнулась она.

— Что на этот раз? — вздохнул он, прокручивая в голове несколько вариантов: велел ей подготовить к среде обзор трехсот случаев патологических отклонений в матке, отказался предоставить учебный отпуск или же просто нахамил безо всякой причины. У Бэзила Рассела был неисчерпаемый запас возможностей испортить жизнь ординатору.

— Он пристает к Софи с гнусными предложениями.

Белинда была расстроена, как будто такое поведение профессора Рассела явилось для нее полной неожиданностью.

Айзенменгер уже предвкушал, как снова начнет перемывать кости Расселу, но это сообщение выбило его из колеи.

— Что он делает?

Девушка кивнула:

— Уже три недели. Помните, вы еще удивлялись, почему она ходит как в воду опущенная. В конце концов она мне все рассказала.

— Что же все-таки произошло? — спросил Айзенменгер, хотя и не испытывал особого желания вникать в подробности этой гнусной истории.

— Кажется, это началось за день до убийства. Он шпынял ее весь день, дескать, ее отчеты — несусветная чушь, а сама она — никчемный специалист, что она ленива — все как обычно. В итоге Белинде пришлось задержаться после работы — во-первых, из-за того, что образец был заморожен в конце дня, и во-вторых, Рассел заставил ее переписывать почти все отчеты, которые она составила.

В этом не было ничего необычного: присылаемые хирургами замороженные образцы, по которым надо было давать срочные ответы, пока пациент еще находится под наркозом, являлись их постоянной головной болью, и заставить ординатора трудиться над этим в неурочные часы было вполне по-расселовски.

— И когда она закончила возиться с этим?

— Около восьми. После этого она зашла к Расселу, потому что он запретил ей уходить, пока она не покажет ему переписанные отчеты. Он просмотрел их, а потом… — у Белинды внезапно иссякли слова, — случилось это.

Звучало зловеще, но непонятно.

— А что вы имеете в виду под словом «это»?

Девушку внезапно сильно заинтересовало что-то на крышке письменного стола доктора.

— Ну, она говорила несколько неопределенно…

В таком случае трудно было выдвинуть против Рассела какие-либо обвинения.

— Он сделал что-то… неподобающее?

— О да, — с уверенностью подтвердила Белинда. Помолчав, она добавила: — Насколько я поняла, он намекнул, что она может завалить РОУ и им надо это обсудить.

Вряд ли дисциплинарный совет сочтет это серьезным нарушением преподавательской этики. Требовалось что-нибудь с более явственным привкусом скандала. Айзенменгер ждал продолжения.

— Он положил руку ей на колено и сказал, что удобнее всего обсудить это где-нибудь за обедом.

Это было уже лучше, но достаточно ли? Айзенменгеру, конечно, очень хотелось, чтобы Рассел понес наказание за все свои штучки, но вряд ли подобное заявление (кстати, не лучшего из ординаторов), вдобавок никем не подтвержденное, могло стать основанием для серьезного разбирательства. Айзенменгер без особой надежды начал задавать вопросы, пытаясь докопаться до чего-нибудь действительно компрометирующего.

— Они были наедине?

— Разумеется.

— Как вы думаете, она согласится подать письменную жалобу?

Белинда, подумав, ответила, что вряд ли.

— А если я попытаюсь ее уговорить?

Оказалось, Софи даже не знала, что Белинда собирается рассказать о случившемся Айзенменгеру.

— В таком случае, как мне ни жаль, я не вижу, что можно предпринять в этой ситуации.

Девушка поднялась.

— Я и не думала, что можно будет что-нибудь предпринять, но решила, что вам лучше знать об этом.

— Спасибо, — ответил он, не испытывая при этом особой благодарности.

После того как Белинда вышла, он просидел еще несколько минут в задумчивости, а затем взял в руки заключение о вскрытии Никки Экснер.

Переступив через порог кафе, Айзенменгер сразу почувствовал, как включилась его иммунная система и в лимфатических узлах запустилась защитная реакция.

Зал был шикарен, просторен и наполовину пуст, интерьер выдержан в безупречном стиле, изгонявшем всякие чувства. Официанты, разумеется, будут обслуживать неумело и спустя рукава, но зато выглядеть как на рекламном плакате. Блюда будут смотреться так же безупречно, напоминая собой изящные букеты из засушенных цветов, мало чем отличаясь от них по вкусу; напитки окажутся страшно дорогими и будут поданы в массивных угловатых стаканах, которые сами напрашиваются на то, чтобы их уронили.

Елены Флеминг еще не было — он пришел на десять минут раньше назначенного времени, но совсем не потому (по крайней мере, так он сам себя уверял), что ожидал от этой встречи чего-то особенного. С видом завсегдатая он занял столик у дальней стены зала.

В конце концов к нему подошла официантка, вручила до нелепости огромное меню и спросила, чего он желает.

По ее тону было ясно: что бы он ни заказал, это не улучшит его безнадежно скверного вкуса и стиля. Он попросил бутылку пива с восточноевропейским названием — только потому, что пиво подавалось исключительно в бутылках и все сорта имели восточноевропейские названия. От еды он отказался, на что официантка приподняла одну бровь и, проворчав что-то, удалилась, чуть не вырвав меню у него из рук, — очевидно, именно такие, как он, постоянно похищали эти роскошные издания.

Разумеется, музыкальный фон тоже присутствовал. Сначала отзвучал Сибелиус, затем Делиус, что заставило Айзенменгера несколько изменить свое первоначальное мнение о кафе. Появилось пиво, и даже в сопровождении салфетки, но без стакана. Доктор мысленно выругал себя за то, что не догадался заказать стакан отдельно.