Чучельник

XXI

– А запах бензина помнишь? – спросил Фрезе.

Аугусто Айяччио лежал на постели. Два черных провала глазниц на изжелта-бледном лице, всклоченные волосы, обтянутый кожей скелет вместо еще недавно могучего тела. Он посмотрел на Фрезе отсутствующим взглядом.

– Бензина?

– Да, я нашел заключение экспертизы. Якобы это был поджог.

Архивариус Пескьера и его племянник Липучка нашли третий и четвертый недостающие документы. Номера шестнадцать и восемь. Восьмой был первым рапортом пожарной команды, где уже выдвигалась версия поджога. А шестнадцатый был официальным подтверждением эксперта, который точно указывал очаг возгорания, использованные горючие материалы и пути распространения огня по муниципальному сиротскому приюту. Поскольку поджог был произведен в заселенном здании, он квалифицировался как предумышленное убийство.

Фрезе подался вперед, так что стул под ним жалобно заскрипел. Протянув руку, легонько потряс Айяччио за плечо. Больной словно очнулся и пробормотал:

– Пожар…

– Да, пожар, – подтвердил Фрезе.

– Пожар… – с усилием повторил Айяччио.

И принялся рассказывать про задымленные помещения, про запах бензина, отчего, верно, приют и загорелся, о бестолковой суетне детишек, пытавшихся спасти свои жалкие пожитки, о толстой монахине, которая носилась по приюту в поисках журнала с перечнем сирот, как будто главное ее дело состояло в том, чтобы удостоверить личность детей. Он давно уже вычеркнул из памяти хор отчаянных детских воплей, как вдруг эта звуковая дорожка опять вернулась к нему.

– Знаете, я ведь только теперь подумал об этом… странно. Самые маленькие плакали, как обычно, как при падении или от голода. Понимаете, о чем я?.. Как будто у плача есть свой язык, подчиняющийся правилам грамматики…

– Ты мне про запах бензина, поподробней, – перебил его Фрезе, сидевший как на иголках.

– Бензина? – пробормотал Айяччио, не отрываясь от абстрактных рассуждений, которые теперь составляли его мир, куда уже не было доступа практическим соображениям, вопросам по существу, житейским мелочам. – Бензина?

– Ты сказал, что помнишь запах бензина, – допытывался Фрезе. – Откуда в сиротском приюте бензин? Как он там оказался?

– Бензин? Ах да, бензин… – Голос Айяччио так ослабел, что Фрезе пришлось еще ближе придвинуться к нему. – Бензин… запах бензина… – монотонно повторял он, а сам вспоминал, как лежал тогда в больнице и не мог спать, потому что повязки прилипали к ожогам, вызывая дикую боль, а все только и говорили, что про необъяснимый запах бензина.

Никто не сомневался, что поджог был намеренным, только причина оставалась непонятной. Прошлое проносилось перед невидящим взором полицейского, обретая такие живые и яркие краски, запахи, подробности, которые трудно даже назвать воспоминаниями. Скорее, это похоже на выход из комы.

– Бензин… бензин все помнят… вспыхивающие багровым огнем полосы бензина… взрывы… бензин…

Больше он ничего не мог произнести – образы накатывали слишком стремительно, и слова не поспевали за ними. Но он, конечно, помнил переселение в новый приют с огромным садом, помнил широкие, покрытые свежей росой листья, которые сироты прикладывали к заживающим ранам. Помнил аллею, усыпанную белым гравием, и то, как на нее будто накатила медленная волна грязи, когда они прошли по ней в своей коричневой форме из грубой ткани. Помнил расписные потолки, изображавшие героев и прекрасных женщин, помнил мальчика, что подглядывал за ними из окна первого этажа, прячась за шторой. Краски смешивались, менялись, складывались в новые сцены, и Айяччио помнил, как тыкал пальцем в окно, где стоял тот мальчик, и кричал: «Вон он! Вон он! Вон он!» – пока монахиня не отвесила ему подзатыльник. Но этого он не мог рассказать Фрезе, который все время тормошил его, звал назад, в больничную палату, где ему суждено умереть. Айяччио понял это и стал сопротивляться.

– Так что же бензин, Айяччио? Вспоминай про бензин. Ты знал, что синьора Каскарино вконец разорилась? Вы говорили об этом? Вы знали, что муж ее отдал концы в объятиях шлюхи и растратил все фамильное состояние? Айяччио! Айяччио, ты меня слышишь?

Дверь отворилась, и вошла сестра.

– Все в порядке, – заверил ее Фрезе и, дождавшись, когда она закроет дверь, снова схватил Айяччио за плечо и стал звать его, правда немного приглушив голос: – Айяччио… Айяччио.

Больной обратил к нему затуманенный лекарствами взгляд. Нельзя было говорить о пожаре в новом приюте, сообщил он. Им запретили. За это наказывали строже, чем за прочие проступки. Слово «бензин» вообще было вычеркнуто из их словаря. Потом перед глазами возник образ «синьоры» – так ее все называли. Светлый. Живой. Айяччио во все глаза глядел на женщину, приютившую их, и только теперь понимал, что она была злая, жестокая.

– Она убить могла, – сказал он.

– Кто? Кто? – раздался откуда-то издалека голос Фрезе.

Айяччио почувствовал на лице его дыхание и улыбнулся.

– Видел бы ты, как она измывалась над сыном… над сыном… убить его была готова. А говорила, что он одаренный мальчик, что он далеко пойдет… И мы ей верили, потому что он и правда был особенный… Но она бы его убила, да, точно бы убила, если б он не оправдал ее ожиданий.

Фрезе поправил ему подушку и пощупал лоб. Холодный. Очень холодный. Он собрался уходить, но тут Айяччио вдруг схватил его за руку.

– А знаешь, я видел его.

– Кого? – безнадежно спросил Фрезе.

Лицо Айяччио по-прежнему хранило утомленное выражение, но глаза как-то сразу прояснились.

– Я пошел в подвал, – заговорил он спокойным и осмысленным голосом. – За дровами. Я был больше. Сильнее. И видел его всего одно мгновение. А он такой юркий, тощий, с мышиной мордой. Он не видел меня. Верно, только слышал. Услышал и убежал куда-то. И тут же дым, пламя. Я только тогда понял, откуда шел тот запах. Весь подвал был залит бензином. Я кинулся наверх, но все случилось в одно мгновение. Стулья, столы, занавески, кровати… все вмиг вспыхнуло. Но я его видел…

– Кого? – затаив дыхание, спросил Фрезе.

– …и узнал.

– Кого, Айяччио? – настаивал Фрезе, боясь, что миг просветленья сейчас пройдет.

– Когда мы прибыли в новый приют, я увидел мальчика в окне первого этажа. А позади мальчика увидел того, из подвала. Он был одет, как садовник, и в руках держал секатор… Юркий, тощий, с мышиной ухмылкой… И я завопил: «Вон он! Вон он!» Мне дали подзатыльник. Окно открылось… но его там уже не было. Он сбежал. Остался только мальчик. Очень хорошенький, но с несчастным, перекошенным от страха личиком. Вышла мать, схватила его, потащила, швырнула прямо на гравий. Потом подняла за шиворот и пригрозила, что запрет в темной комнате и оставит без ужина…

– А что садовник?

– …Это был не он, не мальчик… Тень смерти… – Глаза Айяччио снова устремились куда-то вдаль. – Человек огня, человек пожара… тень смерти за спиной мальчика… Такой хорошенький, такой испуганный мальчик… а за его спиной тень огня и смерти.

Фрезе открытой ладонью шлепнул его по щеке.

Айяччио посмотрел на него и грустно улыбнулся.

– Больше я его не видел. В тот день видел только машину, которая забирала каких-то людей из сторожки. Но его не видел. Может, он сидел в машине. Может, был уже далеко. А через несколько дней я увидел синьору, она разговаривала с какой-то парой: он молодой, жена еще моложе. Синьора наняла его садовником, они поселились в сторожке. Она сказала, что раньше у нее не было садовника… Мне сказала…

– Ты с ней говорил?

– Нет, она сама со мной говорила. Начальница ей сказала про меня: вроде бы я что-то видел и надо об этом рассказать в полиции… Тогда синьора вызвала меня к себе в кабинет и сказала… сказала… Я всю жизнь дураком прожил… круглым дураком… Она мне сказала, что никого я не мог видеть… что в полиции меня сочтут недоумком и я опозорю там и ее, и монашек… и тогда они закроют приют, а меня с другими сиротами бросят в сырой, вонючий подвал… Она сказала, что мне все это приснилось… И я поверил: не иначе, приснилось… – Айяччио покачал головой. – Но мне не приснилось… и лже-Чивита мне не приснился… Это он написал у меня на груди… А я… я не сумасшедший. – Он пристально уставился на Фрезе. – Я не…