Корпус 38

Ей хочется бутерброд с лососем. Стейнер идет рядом с ней. В нутре огромной змеи, скоростного поезда. Балансируя, она опирается о спинку сиденья. Под взглядом полицейского она ощущает себя королевой.

Туалеты свободны. Открыть дверь. Увлечь его за собой. В тесной кабине прижаться к нему, положить его руку между ног. Сесть на унитаз, помочь ему проникнуть в нее с толчками поезда. Громкий хлопок встречного поезда заставляет ее вздрогнуть. Обнять его. Почувствовать вкус. Приходится опираться руками о неудобный край унитаза. Ручка двери дергается. Кто-то пытается войти. Их ритм опережает ритм поезда. Их дыхание смешивается. Он самозабвенно что-то бормочет. А может, и нет. Слабеющие вздохи перекрываются шумом поезда. Потом их тела разъединяются, и он быстро уходит, оставив ее одну в этом отвратительном туалете.

Воспоминание о Боарах возвращает ее к жестокой реальности. Она пошла туда без полицейского. Она содрогается, все еще в шоке.

В вагоне-ресторане закончился лосось. Она заказывает сырой тунец, один «Перье» и один кофе. Они нашли два табурета рядом. Он уже сидит. С таким клоунским носом у него физиономия преступника. Ей нравятся следы, что оставила на его лице жизнь. Поезд, равномерно покачиваясь — километров триста в час, — качает своих пассажиров. Один раз она теряет равновесие. Хватается за плечи Стейнера, торопится выпрямиться и целует его в висок. Вид у него изумленный и довольный. Еще один встречный поезд. Хлопок и гулкий туннель на несколько секунд.

Вокзал Монпарнас, они вместе садятся в такси. Направляются к парку Монсо. Рассеянно глядя на проплывающий мимо город, раздавленный жарой. В восемь вечера люди едва выходят из дому. Дом Инвалидов, мост Александра III, Дворец правосудия, Елисейские Поля, площадь Звезды. Возле дома Сюзанна выходит из такси и направляется к двери, пока Стейнер расплачивается.

— Доктор Ломан?

Она вздрагивает и оборачивается. Мужчина в брюках защитного цвета, белой рубашке и кедах быстро выходит из припаркованной машины и торопливо шагает к ней. На лбу у него очки в металлической оправе, светлые волосы коротко острижены, на подбородке трехдневная щетина.

— Наконец-то я вас нашел! В ОТБ мне сказали, что вы в отпуске. Поскольку у меня не было номера вашего мобильного телефона, я узнал в клинике телефон вашего мужа. И он мне сказал, что вы должны быть в Париже…

— Но в чем дело?

— Я занимаюсь этим ремеслом уже тридцать лет. И знаете…

— Кто вы?

— Извините. Франсуа Мюллер. Мы уже говорили по телефону.

Она смотрит на Стейнера — тот еще сидит в такси. Мужчина тоже его замечает.

— Должно быть, я забыла поздравить вас с вашей статьей.

— Вы забываете, что я сомневаюсь насчет виновности вашего шизика и намекаю на существование другого.

Он жует резинку. Говорит быстро. Как будто хочет договорить до появления человека из такси.

— Что вы хотите? Написать еще одну статью?

— Узнать то, что знаете вы. То, что ваш пациент вам говорил. Я знаю, что вы ездили в Страсбург. Я там уже все перекопал. Когда работал для эльзасской газеты.

— Когда?

— В декабре 1989-го. Малышка Кати Безертц и все остальное.

— Остальное?

— Больница Робетсо, неотложная помощь.

— Врачебная тайна, я вам уже говорила.

— Жаль. Ваш пациент, случайно, не говорил о змее? Хорошо, я вам откроюсь немного, — нервно говорит он. — Нашли труп молодой женщины, обмотана змеиной кожей. Ужа. Любопытно, правда?

На мгновение она ошеломлена.

— Где? Когда?

— Не спешите. Прежде скажите мне, что вы знаете.

Стейнер приближается, пересчитывая деньги, перед тем как положить их в карман, и все еще не замечая Мюллера.

— Кто вам рассказал о Страсбурге? — торопливо спрашивает она.

Идиотский вопрос. Он отвечает ей той же монетой.

— Профессиональная тайна. Я не раскрываю свои источники, — насмешливо говорит он. — Но вы не беспокойтесь, я сам во всем разберусь и без вашей помощи. Я вас покидаю — вижу, вы не одна. Еще один ваш пациент?

Если бы Стейнер не подошел, он закончил бы фразу, этот негодяй, чтобы ее подразнить, думает она. Его взгляд и улыбка достаточно недвусмысленны. Но он уже в машине.

— Кто это? — рассеянно спрашивает Стейнер.

— Никто. Не хочу об этом говорить.

Стейнер смотрит с удивлением на нее, потом вверх на дом и с оценивающим видом поворачивается к парку. Через несколько минут лифт поднимает их на третий этаж. Ему хочется увидеть, где она живет.

Входная дверь. Коробка охранной сигнализации, к которой торопится Сюзанна.

— Это Жильбер, — говорит она. — Жутко боится за свою коллекцию. Азиатское примитивное искусство. Меня это мало волнует, — продолжает она, проходя через гостиную, чтобы открыть окна. — Душно! Нужно устроить сквозняк.

Стейнера забавляет ее суета.

— Это его коллекция? — спрашивает он, показывая на десятки статуэток, большей частью из терракоты, некоторые из дерева или камня, расставленные на стеклянных полках, обрамленных металлическим каркасом.

— Да, — слышит он громкий голос, почти крик, из другой комнаты. — Это придает человеку значительности, правда? Для этого он выбрал такое увлечение. Чтобы придать себе лоск просвещенного человека. Ему в них нравится вечная красота. Связь с косметической хирургией! Понимаете стиль? Извините, я сейчас приду.

В зеркале, где отражаются фигурки, Стейнер изучает свой нос, заклеенный лейкопластырем. Гротескный вид, еще напыщеннее, чем некоторые статуэтки. Фигурки, символизирующие божества, с безучастными каменными глазами.

На комоде он замечает фотографию двух девочек. Подходит, берет ее, разглядывает, ищет в той и другой черты матери. До сих пор он оберегал себя от радостей отцовства. Во всяком случае, как их принято понимать. В отличие от большинства женщин, которые надеются и ждут возможности найти отца для своего будущего потомства, Стейнер считает, что удержаться от этого — проявление силы, и много лет этому радовался. Знать, как сопротивляться. Может, в этом и нет особого счастья, все чаще думал он — ибо подходящие случаи выпадают все реже, — но это проявление силы.

Увы, цена такой силе — одиночество, что ощущается все острее. Все эти годы женщины, многочисленные и милые, в конце концов исчезали одна за другой. «Ты недостаточно добр к себе, — говорит он, глядя в зеркало за статуэтками. — Ты бы еще мог кого-то удержать как производитель, но не как пустоцвет».

Последний из Стейнеров. По крайней мере, не так безлико, как звено, затерявшееся посреди цепи. Но столько усилий и страданий — и ради чего? Ради памяти об изгнании и обнищании родителей при возведении железного занавеса, разделившего Европу надвое? Ради памяти о болезни отца и несчастном вдовстве матери? Ради Европы? История перед ним виновата — разорение, изгнание, его карьера во французской полиции. Следовательно, есть более глубокая причина, что вынуждает его умиляться только чужим детям.

И он завидует безмятежному оптимизму многочисленных отцов семейства, отправляющих беззащитных существ в этот мир, который Стейнер сквозь призму своей профессии видит жестоким и безжалостным.

— Могу я вам предложить стаканчик?

Будто ожидая возражений, доктор Ломан дарит ему улыбку, какой он прежде у нее не видел. Стейнер разглядывает ее. Белоснежные зубы, лоб открыт, влажные волосы зачесаны назад. Платье в японском стиле с блестящими пуговицами, с вырезом до ложбинки между грудей, открывает ее икры, изящные и крепкие.

— Сакэ?

— Имеется.

— Пожалуй, лучше скотч. Или бурбон. Со льдом. Мне это необходимо, у меня приступ сентиментальности.

Она смотрит на него, потом бросает взгляд на фотографию своих дочерей, и хочет сказать ему, что для него еще не поздно.

— Посмотрите, какой счастливый виду этих пожилых отцов, которых повсюду видишь.

— Да, смешные.

— Но такие счастливые.

Он идет за ней в кухню. Ей удается заставить его забыть о разбитом носе.

Первые глотки завершают прелюдию. Ее ноги слабеют, в стакане звенят кубики льда, она смотрит на него кошачьими глазами.