Пир плоти

Может, позвонить Линде? Вчера он впервые за многие годы отказался от ее услуг. Он знал, что она придет с радостью, но знал также и то, что сегодня не позвонит ей. Линда навещала его только по средам, а по четвергам — никогда. Это было железное правило, которое он не решался нарушить. Признав это, он еще сильнее почувствовал над собой власть судьбы.

Жалость к себе была ему несвойственна. Господь не наградил его этой способностью, равно как, например, страстью к мошенничеству или лизанию собственных гениталий. Рассел всегда считал, что отсутствие этого качества — признак силы. Именно сознание собственной силы вкупе с нерушимой верой в свое интеллектуальное превосходство и непреодолимой убежденностью, что буквально все стремятся унизить его и подстроить какую-нибудь пакость, вливало в него жизненную энергию.

До сих пор.

Теперь же он ощущал проблеск чувства, которое было доселе незнакомо ему, но узнаваемо.

Это был страх.

Дом был полностью погружен во тьму, и Касла это радовало. Он вернулся гораздо позже, чем рассчитывал, и не застал приходившую медсестру. Ева, скорее всего, не обидится на это, но важно было то, что он сам не мог себя простить.

Он открыл входную дверь как можно тише и запер ее на автоматический замок, осторожно придерживая ручку. После этого он долго стоял в темной прихожей, куда через окно проникал рассеянный свет уличных фонарей, причудливо преломленный матовым цветным стеклом, и радовался тому, что наконец-то ничего не слышит и никого не видит.

Касл удивлялся самому себе: как ему удалось продержаться весь день, провести столько часов в этой медицинской школе, пока Ева продолжала медленно умирать? Ощущение, что скоро ее не будет, что скоро она перестанет жить, думать, любить, отпускало его лишь иногда, и то всего на несколько минут. Скоро она покинет его.

По крайней мере, Уортон быстро довела это дело до конца, вдруг подумал он, не испытывая при этом никаких эмоций, — ни горечи, ни зависти, или, наоборот, радости и удовлетворения в нем не было.

Но тут откуда-то извне Каслу в голову пришла совершенно другая, непрошеная мысль: А что если Билрот невиновен?

Это, конечно, был вопрос, но Касл прослужил в полиции достаточно долго, чтобы понимать, что ни сам этот вопрос, ни ответ на него, скорее всего, не имели никакого значения. Виновность и невиновность являлись для сотрудников правоохранительных органов абстрактными философскими понятиями. Единственное, что требовалось от людей его профессии, — собрать необходимые улики и убедить в своей правоте присяжных.

Так что судьба Билрота, похоже, была предрешена, а если впоследствии выяснится, что составленная таким образом картина не вполне соответствует действительности, — что ж, придется принять это как данность.

— Папа?

Хотя слово было произнесено шепотом, Касл вздрогнул.

— Джо?

Из темноты гостиной появилась дочь.

— Я услышала, как кто-то открывает дверь, и решила, что это ты, — сказала она. — А когда потом все стихло, я забеспокоилась.

Она клюнула отца в щеку.

— Прости, я просто стоял и думал. Я не знал, что ты дома.

Джо попыталась улыбнуться, но это у нее плохо получилось.

— Конечно, я дома.

Они прошли в гостиную, где девушка сидела до прихода отца, читая книгу при свете настольной лампы.

— Как она? — спросил Касл, страшась ответа.

— Не так уж плохо. Она устала и легла спать.

— Медсестра приходила?

Он вдруг подумал, что всю свою жизнь провел, задавая вопросы, и что ему это надоело.

— Нет, она позвонила и сказала, что сегодня занята и зайдет завтра.

Он кивнул:

— Хорошо. Может быть, я увижу ее.

Джо опять хотела улыбнуться, но на этот раз ей помешали слезы.

— Ты останешься? — спросил он, надеясь услышать «да».

— Не могу. Мне надо просмотреть кое-какие бумаги. — Она взглянула на часы. — Ужасно, но мне уже пора уходить.

— Да, конечно, — отозвался Касл.

Отец и дочь одновременно поднялись, будто совершая какой-то придворный ритуал. Когда они обнялись, Джо прошептала:

— Держись, папа.

Она вышла; дверь за ней закрылась почти беззвучно. А он еще долго не мог выйти из гостиной, ругая себя за слезы, которые все капали из его глаз.

В эту ночь Мари свернулась калачиком на своем краю постели, а он лежал на спине, разглядывая мерцающие узоры на внутренней поверхности своих век. В конце концов они отправились спать без ужина. Ссора угасла, так и не разгоревшись как следует, но угасла не совсем — каждый остался при своем.

Ему снова вспомнилась Тамсин, ее растрескавшееся, почерневшее лицо, ее неспособность понять, что с ней произошло. Чтобы не думать об этом, он сказал:

— Я сожалею.

Жена ничего не ответила и не шевельнулась.

— Мари? Я говорю, что я сожалею.

Довольно долго она молчала, и Айзенменгер решил, что она не хочет примирения, но жена все-таки со вздохом повернулась к нему и ответила:

— Я тоже.

Мари улыбнулась, и он спросил себя, что заставило его когда-то выбрать в подруги именно ее. У нее было округлое лицо с мелкими, четко прорисованными чертами. Обесцвеченные волосы, серо-голубые глаза и маленький рот со слишком тонкими губами, которые приходилось постоянно подкрашивать.

Он понимал, что надо обо всем рассказать ей, и момент для этого был самый подходящий. Но он понимал и то, что пытаться сделать это — все равно что приоткрыть крышку гроба.

— Прошлой ночью в музее убили девушку.

Улыбка на лице Мари сменилась ужасом — и это не было просто демонстрацией соответствующего чувства, ужас был неподдельным, как твердый кусок холодного масла по сравнению с размазанным по хлебу. Беда заключалась в том, что Айзенменгер предпочитал размазанное.

Тем не менее он рассказал Мари почти обо всем, умолчав лишь о некоторых наиболее отталкивающих подробностях.

— Но кто мог это сделать?

«Кто угодно», — подумал он, но вслух произнес:

— Наверное, кто-то забрался в музей с улицы.

О том, что следов взлома полиция не обнаружила, он умолчал.

— Известно, что это за девушка?

— Одна из второкурсниц. Помолчав мгновение, она воскликнула:

— Как ужасно! — И опять ее голос звучал искренне.

— Возможно, к тебе явится полиция, чтобы ты подтвердила мое алиби.

— Разумеется, я подтвержу.

Подтвердить-то Мари подтвердит, но она при этом так и не сказала, что теперь понимает, почему у него такое паршивое настроение и почему он не смог заставить себя приготовить ужин.

Они замолчали. Но шестилетние девочки настойчивы. Чтобы прогнать их, слов мало. Поэтому он потянулся к Мари и поцеловал ее. Ему показалось, что она отвечает ему, и, взяв ее за подбородок, он поцеловал ее еще раз. Рука его скользнула ей на грудь и ощутила напрягшиеся под хлопковой рубашкой соски. Затем его ладонь заскользила вниз, к подолу рубашки, туда, где бедро Мари, обтянутое узкими трусиками, гладко округлялось. Он еще раз поцеловал жену в губы, на этот раз всем ртом, проведя рукой вверх до самой ее груди.

Мари отстранилась.

— Не сегодня, Джон.

Никакого объяснения или извинения. Просто отрубила.

Он, конечно, подчинился, они вежливо поцеловались, и она отвернулась в свою сторону.

В голове Айзенменгера опять зазвучал плач Тамсин.

Правило проверять поведение арестованных каждый час никто не отменял, а несший охрану сержант был добросовестным служакой. По окончании допроса он со строгой регулярностью — в час ночи, в два и в три — посматривал через глазок в двери камеры на Билрота и всякий раз видел его лежащим на койке в сильном возбуждении. На своем веку сержант перевидал тысячи заключенных на жестких металлических койках, и Билрот, на его взгляд, ничем не отличался от остальных. Если бы он лежал абсолютно спокойно, это куда скорее вызвало бы подозрения охранника. Обычно рано или поздно все они все-таки засыпали.