Бандитский век короток

«Успел…» — подумал Тихомиров, хотел удивиться этой своей дурацкой мысли, но не смог, потому что умер.

Старый «жигуль» загорелся как-то весь сразу. Жаркое пламя охватило разбитый корпус, слизывая с него облупившуюся краску, выело изнутри салон, оставив от сидящего в нем трупа Тихомирова только серый пепел и белые кости.

Глава 10

Потолок был белый. Тонкая извилистая трещинка, пробежавшая по нему, напоминала речку на географической карте.

Где-то слева негромко бормотали на разные голоса. И оттуда же лился неяркий желтоватый свет.

Гром с трудом повернул тяжелую голову, и это движение сразу пробудило маленьких красноглазых крысят, спящих в его левом плече. Они принялись шебуршиться и кусаться там, внутри.

Сжав зубы, Гром сдержал готовый сорваться с его губ стон. Потому что рядом с кроватью, на которой он лежал, стояло старое кресло с ободранной спинкой, из которой тут и там торчала обивка. А в этом кресле спал ангел. Тот самый.

Он был одет в белое, неразличимое в полумраке. Стоящая рядом с ангелом на столике лампа, накрытая прозрачной тканью, освещала туманно мягкий девичий профиль и прядь светлых волос, чуть шевелящуюся от дыхания ангела. И тень от длинных ресниц, такая смутно знакомая, залегла на бледных щеках…

— Лиза… — неожиданно для себя прошептал Гром. Имя само всплыло из памяти, легко соскользнуло с языка, растворилось в сумраке. Девушка в кресле пошевелилась и чуть слышно вздохнула.

— Лизка! — громче повторил Алексей и тут только вспомнил…

Она пришла в восьмой класс, когда Алексей учился уже в девятом. Приехала с отцом в город неизвестно откуда. И с самой первой встречи между ними произошло что-то, образовалась какая-то общая тайна, которой они оба стеснялись и старательно скрывали от окружающих.

Только как могли не заметить одноклассники Грома мягкий свет, которым лучились глаза девочки, когда она смотрела на него. И сам Алексей чувствовал, как перехватывает дыхание, распирает его грудь что-то огромное, когда она смотрит на него, касается его руки… Что-то, названия чему он не знал. А приятели-одногодки завистливо смотрели, шептали Грому, брызгая слюной в ухо и краснея:

— Ты проверь…  —  шептали  они.  — Слабо проверить? Ты предложи… Она даст, если любит. Попробуй!

И Алексей проверил. Он подошел к ней на перемене и, сжимаясь и холодея от понимания непоправимости того, что он делает, громко сказал:

— Ну, что, зайка, трахнемся после уроков? Ты в какой позе любишь?

Она отшатнулась, сильно побледнев, словно он ударил её. Долго смотрела недоверчиво и печально.

— Почему после уроков? — тихо спросила она. — Зачем ждать? — И потянула вверх подол старенького форменного платьица. Сдернула его через голову. Заведя руки за спину, рванула застежку узкого чёрного лифчика.

Груди её были маленькими, а соски розовыми.

— Не надо! — в ужасе закричал Алексей. — Не надо, Лизка, я пошутил! — Непослушные губы его прыгали и кривились. Сквозь слёзы он увидел, как она повернулась и пошла прочь. И затяжка на ее чёрных колготках покачивалась вверх-вниз, в такт её походке. Заржал было прыщавый дебильный десятиклассник, но его никто не поддержал, и он быстро заткнулся. Тишина повисла в заполненном учениками школьном коридоре.

— Она ушла из школы. Гром долго искал ее тогда. Узнав адрес, часами просиживал у калитки домика, в котором жила Лиза, до тех пор, пока её отец не прогнал его.

И вот теперь…

— Лизка… — прошептал Гром.

Слегка вздрогнув, девушка проснулась, и в глазах ее метнулось беспокойство. Она дотронулась до пылающего сухим жаром лба Грома.

Алексей поймал ее руку и прижался лицом к прохладной, пахнущей больницей ладони.

— Лизка… — снова прошептал он, наслаждаясь звуками этого имени. Заглянул в её глаза и увидел, что мягкий, медовый свет, много лет назад заставлявший как сумасшедшее биться его сердце, никуда не делся, а только стал ярче и… глубже, что ли.

— Спи, Алёша, — сказала она, и Гром уснул, глядя в ее глаза и подложив под небритую щёку её маленькую ладошку. И снилось ему в этот раз что-то хорошее и грустное.

Потом был день, и зимнее солнце заглядывало в чисто вымытое окно, искрилось в змеящихся по стеклу трещинках. Она кормила его с ложечки куриным бульоном и беззвучно плакала. Слезы текли по ее щекам и падали в пиалу с синими полосками.

— Ты чего ревёшь? — спросил Гром и, не дождавшись ответа, уснул.

Потом была ночь и холод. Тело Алексея было куском льда. Кончик носа закоченел. Пальцы рук и ног были холодными и негнущимися, как сосульки. Бьющийся в судорожном ознобе Гром ощутил рядом ее горячее тело. Плоть его налилась желанием. Алексей притянул Лизу к себе, а она почувствовала упругое прикосновение, рассмеялась тихо и прошептала ему на ухо: — Спи… герой. — И принялась баюкать его, подсунув согнутую в локте руку под его тяжелую голову.

Вполголоса она напевала колыбельную, которую пела ему когда-то мама.

— Баю-баю-баюшки, прибегали заюшки, — пела шепотом Лиза, а Гром, уткнувшись носом в душистую ложбинку между ее грудей, согревался телом, оттаивала его покрытая ледяной кровавой грязью душа. — Баю-баю-баюшки…

Рулев проводил на вокзал Тамару Петровну и Наденьку, всё ещё переживающую последствия шока. Изнасилованная бандитами девочка почти не говорила и часами сидела неподвижно, уставившись в одну точку.

Виктор Михеевич убедил жену, что будет лучше, если она и девочка погостят недельку в Ростове-на-Дону, у бабушки, и сам отвез их в Москву.

Стоя на перроне Павелецкого вокзала у вагона ночного поезда, Тамара Петровна подробно объясняла Рулеву, что из продуктов надо съесть сразу, а что поставить в холодильник.

Когда объявили посадку, она неожиданно зарыдала в голос и судорожно обняла его, прижалась всем телом. Потом отстранилась и каким-то чужим голосом сказала:

— Ты знаешь… У меня такое ощущение, что я вижу тебя в последний раз.

— Не говори глупости! — строго прервал её Виктор Михеевич, хотя испытывал то же самое чувство безысходности, от которого хотелось кричать. Он подсадил жену в вагон и, стоя на опустевшем перроне, махал рукой вслед уходящему поезду до тех пор, пока красные огни последнего вагона не растаяли во тьме.

— Он не мусульманин. Он убил наших людей. Он живет только ради своей мести, презирая людей и бога. Почему ты защищаешь его? — Тихий старческий голос в телефонной трубке звучал не громче, чем шелест травы на ветру.

— Он мой брат, почтеннейший. — Нурсултан Дамирович Магомедов, которому раньше никогда не приходилось перечить главе рода, вытер белоснежным платком обильно выступивший на лбу пот. — Я назвал его своим братом. Он оказал нам неоценимую услугу, и ты сам просил меня помочь ему. И не важно, какой он веры, если он искореняет семена зла… — продолжил было Магомедов, но далекий тихий голос перебил его:

— Он сам и есть зло. Он убил наших людей. Мы вернули ему долг. Больше мы ему ничего не должны. Ты меня понял?

Магомедов молчал.

— Ты понял меня? — в тихом голосе старейшины зазвучал металл…

— Я всё понял, почтеннейший, — через силу выговорил Нурсултан Дамирович и положил трубку. Некоторое время он с усталым недоумением смотрел на телефон. Побарабанил пальцами по столу. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Встав, прошёлся по кабинету.

— А почему ты не уехал? — спросил Кротова высокий импозантный старик, похожий на Энтони Квина. — Почему, видя такой расклад, не уехал ты и твои тупые «братья по оружию»? У вас что, склонность к суициду? — Печальные, бесцветные ка кие-то глаза строго и устало смотрели на Крота сквозь затемнённые линзы очков в тонкой золотой оправе.

— Даже не знаю, что сказать, — униженно улыбнулся Федор Петрович. Развёл руками. Задумчиво уставился в окно, на спешащих куда-то москвичей. Этот маленький, уютный ресторанчик на окраине Москвы Крот выбрал для встречи со своим собеседником, зная, что тот любит хорошо покушать. Но старый вор в законе по кличке Леший остался равнодушен к расстегаям и языкам в сметане.