Тайна апостола Иакова

Злопыхательские обвинения бывшего члена Испанского легиона с быстротой молнии распространились по Компостеле, став излюбленной темой для обсуждения в обществе лицемерных святош.

Господин декан соборного капитула, высокий и ладный, как соборная башня Беренгела, и, подобно ей, являющий собой прекрасный образец отлично сделанной работы, появился на лестнице, ведущей в храм, почти сразу после странного трио, гармонию которого комиссар осмелился нарушить всего несколько секунд назад. В сопровождении дуэта, состоявшего из его племянника и Клары Айан, он продвигался вперед, заметно выделяясь в толпе; лицо его излучало улыбку и благодушие, привычные для его облика, но совершенно неуместные в столь скорбных обстоятельствах. А не он ли убийца, спросил себя комиссар; почему бы и нет, если принять за истину предположение о том, что именно ему София обязана открывшейся ей возможностью исследовать мощи святого.

Господин декан был грациозен и чрезвычайно подвижен, благороден и элегантен, обожаем и почитаем самыми набожными дамами города, некогда сугубо церковного, а ныне, благодаря нашествию нового политического класса, ставшего гораздо более светским.

Представители этого нового класса, возникшего в годы постфранкизма, в свое время наскоком заняли все высшие институты власти в стране, сместив их прежних обитателей, обладавших хоть какой-то верой в идеалы и убеждениями, необходимыми для подпольной политической борьбы. И сей новый класс постепенно внес некую фривольность и вседозволенность во все, даже в самые исконные общественные правила, ибо четверть века нового правления не могла пройти бесследно.

В результате классический церковный протокол был заменен кодексом правил нового господствующего класса, политико-административного, чиновничьего, нормативистского в своей основе, так что люди теперь могли собираться даже прямо в церкви, чтобы делиться своими самыми сокровенными мыслями и подозрениями, что, несомненно, крайне облегчало труд комиссара.

«Какова господствующая ныне идеология?» — задал себе вопрос бывший член общественно-политической бригады и, не задумываясь, сам же себе и ответил, что господствующая в обществе идеология — это идеология господствующего политического класса, после чего решил не маяться дурью, а прислушаться к разговорам, которые раздавались тут и там среди устремлявшейся в храм толпы.

Сотни политиков, тысячи государственных чиновников, включая работников государственного телевидения, актеры, сотни университетских преподавателей и служащих, занимавшихся воспитанием тридцати тысяч студентов Компостелы, — все без исключения знали господина декана и почти все считали его крупной публичной фигурой и проводником библейских истин международного масштаба.

И вот теперь господин декан грациозно, как всегда, спускался по ступеням лестницы церкви Святого Франциска под пристальным взглядом господина комиссара государственной полиции и наиболее достославных представителей общественных слоев, о которых шла речь тремя абзацами выше. Его сутана, колыхавшаяся слева направо, словно паруса трехмачтовой шхуны, наверняка издавала неслышное в гуле толпы характерное шелковое шуршание, неотвязно преследовавшее комиссара в далекие годы его детства. В глазах полицейского декан соборного капитула был великолепным подозреваемым.

Не было никого, кто умел бы столь же виртуозно, как дон Салустиано Трасос Кальво, анализировать и толковать библейскую символику, заключенную в скульптурных образах Врат Славы, или же масонскую, проявляющуюся в гораздо большей степени, чем библейская, на фасаде церкви Сан-Мартин-Гинарио, бессмертном творении Матео. Для многих это был, прежде всего, необыкновенно образованный человек. Во всяком случае, таким он, несомненно, был в глазах интеллектуалов. Но с другой стороны, помимо учености, декан обладал несомненной личностной харизмой, даром проповедника и физической статью, которые в совокупности внушали не просто восхищение, но и настоящий пиетет со стороны целого поколения его верных поклонниц, особое расположение которых проявлялось в том, что они всегда называли его не иначе как Мистер Клир.

Даже теперь, вступив в весьма преклонный возраст, фанатки дона Салустиано по-прежнему сладострастно улыбались, когда произносили сие прозвище, устойчиво закрепившееся за святым отцом. Он же, осознавая свою власть над слабым полом, предавался захватывающей охоте за юными красотками, не забывая при этом по-дружески заботиться о по-прежнему воздыхающих по нему верных старых поклонницах.

Не воздыхала ли по нему и наша покойница, чья душа через несколько минут будет вручена Всевышнему? Комиссар задал себе этот вопрос, вспомнив слова Клары во время первого неформального допроса. Однако пока у него не было оснований говорить о сколь-либо реальной гипотезе. Он располагал лишь реальным трупом и несколькими предположениями.

Дон Салустиано был самовлюбленным павлином, его племянник — наивным простаком, бывший легионер — закоснелым мистиком, Клара — упрямым юристом, Сомоса — закоренелым бабником, Каррейра — игривым эротоманом, и все они на настоящий момент вызывали подозрения. Все они вполне годились на роль возможного убийцы доктора Эстейро. «Кстати, а где сейчас Сомоса?» — задал себе очередной вопрос комиссар, после того как составил своеобразный список подозреваемых. Они провели вместе почти все утро, в которое было совершено убийство, но с тех пор он ничего о нем не знал; а ему пока не хотелось снимать со счетов никого, даже эту реликвию шестьдесят восьмого года, которого он считал почти другом.

Салорио никак не мог свыкнуться с мыслью и принять как данность, что человеческое существо способно решать вопрос о жизни и смерти себе подобного. Всякий раз, когда он задумывался об этом, он испытывал крайнее недоумение. А ведь его опыт давно должен был приучить его к данной мысли. Он разглядывал лица собиравшихся на траурную службу, и, хотя ему пока не удавалось угадать, за каким из них скрывается то, что он ищет, он твердо знал, что убийца может спрятаться под любой личиной.

Когда он, желая избежать встречи с кем-нибудь из подчиненных, уже готов был войти в храм и направиться к первому ряду скамей, чтобы оттуда наблюдать церемонию, до его слуха долетело беззаботное щебетание женских голосов.

На нижних ступенях лестницы, ведущей в пространство храма, он увидел как всегда словоохотливого и улыбчивого профессора Томе Каррейру в обществе двух молодых женщин, взиравших на него с искренним восхищением. Одна из них, Аншос Вилаведра, была известна как Бесаме-Бесаме [32]из-за характерной позы, которую она принимала всякий раз, когда шла рядом с мужчиной, в каком-то немыслимом изгибе склоняясь к нему всем торсом. Именно в такой позе она и сопровождала сейчас доктора, к которому, судя по всему, испытывала необыкновенный пиетет, если не страсть.

«Какой же этот старый козел загорелый! — подумал Андрес Салорио. — И это в марте-то месяце!»

В этот момент вновь безжалостно припустил дождь, словно короткая пауза, которую перед началом траурной церемонии решили подарить собиравшимся на нее небеса, исчерпала себя.

«Все-таки он слишком уж загорелый!» — повторил про себя комиссар.

И тут он вспомнил об Эулохии. Он нисколько бы не удивился, если бы узнал, что она отправилась на какой-нибудь зимний курорт из тех, что еще не закрылись. Она такая. У нее для этого есть деньги. Когда Эулохия злилась на кого-нибудь или на самое себя, она отправлялась в ближайший аэропорт, покупала билет в первое пришедшее ей на ум место, чтобы вернуться оттуда, когда ей заблагорассудится.

— Нет ничего лучше, как родиться миллионером, — промолвил Андрес тоном, показавшимся ему самому слишком кротким.

Потом он вспомнил Сальвадора и его восторженное лицо, которое он наблюдал несколько минут назад. Ну и в сумасбродную же семейку довелось ему угодить! И какого черта он с ними спутался? Но тут он подумал об Эулохии и о том, что его с ней связывало. С этой минуты и на протяжении довольно длительного времени комиссара уже занимал совсем другой вопрос, не имевший никакого отношения к убийству.