Одинокий волк

Мои наблюдения прервал приход Куив-Смита, когда, как мне казалось, уже был почти полдень. Первое, что я услышал, был выстрел, раздавшийся так близко, будто стрелял он прямо на тропе, и сразу оба рассмеялись.

С наступлением сумерек он в четвертый раз начал меня искушать. Его подход был душевным и изобретательным. Сообщил мне вкратце, новости утренних газет, поговорил о футболе, потом заговорил о своем детстве; сказал, что учился он в Англии.

Свои воспоминания он излагал откровенно, но смысл их был куда глубже простых слов. Его мать была английской гувернанткой. В социальном плане она была ниже отца, зато в нравственном отношении — много выше (комбинация препротивная) и пыталась сделать из сына хорошего маленького британца, размахивая английским флагом и вбивая в его голову патриотизм деревянной стороной щетки для волос; естественно, что любовь к материнскому отчеству выше точки непосредственного контакта не выросла. Об отце не проронил ни слова, из чего сложилось мнение, что тот мог быть мелким бароном. Когда много позднее я узнал настоящее имя майора, припомнилось, что в его беспокойном семействе было обычаем жениться на эксцентричных иностранках, поэтому родня их третировала. Бабушка его была сирийкой. Своей субтильностью он обязан ей.

Потом завел разговор о моем детстве, но я почувствовал, что начинаю поддаваться влиянию его доверительного тона, отвечал ему сухо. К тому времени его приемы я уже изучил. Никаких шансов заставить меня подписать свою бумагу у него не было, но он ухитрялся, и делал это удивительно изобретательно, внушать мне мысль, не слишком ли я донкихотствую, отказываясь сделать это.

Он пригрозил заткнуть вентиляцию, если я не буду поддерживать с ним разговор. Я возразил, что если он закупорит вентиляцию, я тут умру; если такой исход ему кажется благоприятным, то и для меня удушье будет смертью, приятнее которой мне не придумать.

Теперь же, осознав цель своей жизни, ни о какой смерти для себя я и не помышлял. Даже в первые дни полной растерянности и безнадежности самоубийство было одной из гипотез, которую я обдумывал наряду с дюжиной других планов. Человек, по-моему, не может убить себя без твердого желания уйти из жизни. Едва ли самоубийство может служить средством, за которое человек должен хвататься как за соломинку надежды; это скорее соблазн, с которым следует бороться. Мне случалось пережить множество душевных кризисов, но черной депрессии самоубийства среди них не было.

Смеясь он сказал, что пустит мне воздуха, сколько я пожелаю, и воздух пойдет через фильтр, который мне подойдет лучше всего. Английские манеры слетели с него, будто их и не было. Знать, что я действую ему на нервы, мне было страшно приятно.

Послышалось, как он засовывает в проход какой-то большой предмет и протолкнул его палкой до поворота тоннеля. Меня это не сильно обеспокоило. Знал по опыту, что в логове достаточно воздуха, и он поступает в щель под дверью, что позволит мне продержаться много часов.

Я сидел неподвижно, думая, стоит этот предмет втаскивать внутрь или не стоит. Сделать это я мог. Проход имел форму моей руки, согнутой в локте, к тому же вдвое короче. Но тут был большой риск. Если он схватит и зацепит мою левую руку, когда я протяну ее ощупать предмет, свои перекрестные допросы он станет проводить уже не столь деликатно.

Потрогал предмет палкой и почувствовал, что он мягкий и упругий. Осторожно потянулся к нему пальцами, коснулся и сразу отдернул руку. Мои пальцы нащупали что-то, состоящее из тонких проволочек и зубов. Рука еще частью оставалась в проходе, я понял, что это было. От смешанных чувств ужаса, облегчения и гнева меня тут же вырвало.

Захватив рукой голову Асмодея, я втащил его останки в логово. Бедный старина, его застрелили почти в упор прямо в грудь. Это моя вина. Человека, тихо сидящего в лощине, он по опыту считал другом, а у того еще была тушенка. Его застрелили, когда он совершенно спокойно сидел и наблюдал за ними.

Меня душили слезы и ярость. Ну да, я знаю, или одна половина моя знает, что это — дурацкая, неоправданная любовь англосаксов к животным. Но привязанность ко мне Асмодея была несравнимо ценней той, что бывает у животины, что вскармливается и выращивается человеком со дня рождения. Наша дружба была крепкого качества, близкая глубокой любви двух людей, встретившихся посредине своей жизни, которые не забыли ее часть, прожитую совершенно неразделенными и одинокими.

Куив-Смит гоготал и говорил мне, что это я сам виноват и что я не буду таким заносчивым на следующий вечер. Он, конечно, не знал, что Асмодей мой кот, но совершенно верно рассчитал, что я должен был втащить это препятствие вентиляции в свою нору, но выбросить его уже не могу. Мой Бог, да знай он, в какой атмосфере я живу, он понял бы, что никакой дохлый кот уже не способен ее испортить!

Когда на смену пришел другой человек, я стал разминать затекшие суставы и конечности. Когда перекатывал свой мешок, я понял, что не смогу стать во весь рост, даже если в логове хватит высоты. Стал на колени пред дверью, уперся в нее руками и попытался вытянуть ноги назад. Мои опасения оправдались: колени не распрямлялись и застыли в двух футах от подбородка.

Во сне я не нуждался, потому что часто по нескольку часов пребывал в полудремоте или полусознании. Всю ночь я работал со своим телом и когда наконец смог распрямиться, опершись на руки и носки ног, стал делать упражнения, какие делают конторские служащие перед обеденным перерывом. Трястись я перестал, хорошо поел овсянки, сдобренной виски. Мне бы подумать начать постепенно делать упражнения, но грязь моего жилья была просто деморализующей. Да и не к чему было приложить силы.

Звучит нелепо, но Куив-Смит, застрелив Асмодея, вынес себе смертный приговор; нелепо в том смысле, что преступление не столь уж и велико. Не колеблясь мог застрелить старого браконьера Паташон. Я бы горевал по коту не меньше, но признаю за Паташоном такое право. Точно так же признаю право Куив-Смита застрелить меня на речке. Действие, какое произвело на меня убийство моего кота, не могу ни объяснить, ни оправдать. Оно развязало мне руки. Я хотел бежать через подкоп из дымохода без кровопролития. С этого момента моим планом стал мгновенный и смертоносный прорыв на тропу. Наконец я был вынужден признать, что все мои планы побега без применения насилия невозможны. Единственным способом осуществления этого плана было убийство человека на вахте прежде, а не после рытья прохода.

Единственным средством физического контакта с ними был вентиляционный проход. Я перебрал множество хитроумных планов убедить майора засунуть в проход руку. Мысль, что там его ждет ловушка, возможно, ему бы и не пришла в голову, так что план мог сработать. Потом решил, что если даже я схвачу руку Куив-Смита, я ничего не добьюсь. Воздействуя на одну руку человека, его быстро не убьешь. Он может позвать на помощь.

Убить его через вентилятор? Тут был только один путь: спрямить изгиб его хода, чтобы можно было послать снаряд через тоннель. Поразить его самодельным копьем было нереально; нанести смертельный удар я мог только тяжелым предметом, придав ему большую скорость.

На ум сразу пришел железный вертел. Он прямо полетит на короткое расстояние трех с половиной футов до его головы; но его не выстрелишь из моей рогатки, никакое другое устройство из резины тоже не годится. Мне нужно что-то наподобие лука.

Ни один кусок дерева у меня для этого не годился. Сделать лук из ясеня нужной длины, чтобы он обладал нужной силой, не позволяла теснота подземелья. Обычный лук или другое устройство, с использованием упругости дерева, исключалось. Стальная пружина или скрученная веревка могли бы решить дело, но их не было.

В поисках другого источника силы смотрел я на пустые и полные банки консервов. Некоторые лежали на моем мешке, другие были под Асмодеем. Я положил его труп на платформу из банок. Последняя дань сентиментальности. Он не переносил грязи. Положил на него руку и почувствовал в его теле силу. Он мог сам стать орудием мщения.