Бангкок-8

Глава 30

Я опаздывал на встречу — летел в посольство в «Хонде-125» и слушал свой портативный радиоприемник. Передавали обзор ежедневной тайской прессы.

Таблоид «Тай Рат» выволок на свет старую историю о жене полицейского, которая отсекла мужу пенис (обычная расплата за проделки на стороне), привязала к наполненному гелием шарику и пустила летать над городом. Шарик использовался для того, чтобы сержант полиции Пурачай Сурасучарт не смог вернуть свой драгоценный орган. А по истечении восьми часов и наши умелые хирурги лишились бы возможности пришить его на место. Кстати, пенис так и не нашли. Газета утверждала, что новые показания соседей позволяют предположить, что шарик — это выдумка (возможно, самой «Тай Рат»), поскольку в день трагедии миссис Пурачай была замечена на свалке за домом, где она горестно бродила вся в слезах. Известно, что эту свалку давно облюбовали крысы, и они явно успели туда раньше опомнившейся несчастной женщины. Однако ведущий передачи не преминул намекнуть, что и новые показания свидетелей — плод фантазий таблоида. Газета просто снова хотела вернуться к этой теме. Затем слово взял доктор Маратай, который рассказал об успехах восстановительной хирургии и пояснил, что тайские хирурги лучшие в этой области, поскольку у них больше практики.

— Таким образом, джентльмены, — продолжил врач, — если вы ударились в разгул и пострадали от ножа, прежде всего отыщите недостающую часть и не забудьте про лед.

Пайсит, следуя тайской традиции, пояснил, что история окончилась хорошо: сержант Пурачай оставил службу в полиции и удалился в лесной монастырь, где теперь может возвышенно размышлять о былом. Он не жалеет ни о прошлой гульбе, ни о потерянном органе. Более того, благодарен жене за то, что та одним взмахом ножа вывела его на Восьмеричный путь.

Показалось посольство, я стянул с головы наушники и увидел, что опаздываю на встречу на десять минут. Когда наконец миновал охрану, мне было позволено переступить порог кабинета Розена и Нейпа.

Перед внимательной аудиторией выступал пышущий здоровьем стройный блондин лет сорока в желтовато-коричневой военной форме.

— Я был командиром Билла Брэдли на протяжении почти всех пяти лет, которые он здесь служил. Он был направлен сюда по его личной просьбе и прибыл в марте девяносто шестого года. Я приехал в конце ноября того же года. Брэдли был старше меня на пять лет и принадлежал к тому типу сержантов, которым умный командир не дает указаний. Старый служака, он знал свои обязанности от и до. Соображал, что и как сделать, чтобы получилось как можно лучше, а устав помнил от корки до корки. Честно говоря, имея такого сержанта, беспокоишься только об одном: как бы самому не выглядеть его подчиненным. Но и тут Брэдли делал все, как надо. Всегда держался с исключительным почтением, особенно если рядом находились другие военнослужащие. Полагаю, вы скажете, что он был совершенным сержантом и это не позволяло никоим образом влиять на его личность. Я полагаю, что он был человеком, который добивался совершенства в себе и в том, что его окружало. И поэтому не стремился подняться выше. Хороший сержант управляет своим миром, даже если этот мир совсем крошечный. Но стоит ему влиться в класс офицеров, и он оказывается под влиянием совершенно иных сил. И какими бы офицеры ни были положительными, сержант не в состоянии полностью их контролировать. С другой стороны, хороший сержант в вооруженных силах вымирающий вид, почти свободный человек.

— Есть что-нибудь такое в его послужном списке, о чем вы считаете нужным нам сообщить, капитан? — спросил Розен.

— Его послужной список безупречен. Он был в Йемене, когда на наше посольство напала толпа с «Калашниковыми», винтовками и другим оружием. Рисковал жизнью, спасая товарища с крыши, когда ее охватил огонь. Поговаривали о том, что он должен получить медаль, но его так и не представили.

— А как насчет его личной жизни?

— Я уже упомянул, что он был человеком замкнутым. На службе выкладывался на сто десять процентов, но в свободное время мы его почти не видели. Он выполнял чужие обязанности, если его коллега, например, уезжал из Бангкока или выходил в отставку, но никогда близко не сходился с людьми.

— Разве это характерно для морского пехотинца?

— Если бы речь шла о молодом человеке, имелся бы повод для беспокойства. Но Брэдли был зрелым мужчиной, и в армии он уже почти тридцать лет. Подобные мужчины дорожат своей независимостью. И никто не решился бы задать ему вопрос о том, что он делает в свободное время.

— Он был холостяком. Вы что-нибудь слышали о его любовных пристрастиях?

— Я слышал, что он сошелся с какой-то местной женщиной весьма экзотической внешности. Полагаю, никто здесь не подтвердит этого, поскольку он никогда не приводил ее сюда и ни с кем не знакомил. И на работе и на праздниках всегда появлялся один.

— Он интересовался нефритом? Вы что-нибудь знаете об этом?

— Нет, ничего. Однажды я наблюдал за ним в раздевалке после баскетбольного матча. У него было такое тело, что не смотреть было невозможно. Брэдли прибыл туда в форме, хотя в последнее время носил гражданскую одежду. Это было полное перевоплощение. Он никогда не носил напоказ украшений: ни серег, ни колец, ни цепочки с Буддой. Рубашку предпочитал из красного гавайского шелка — такая хорошо смотрится только на темной коже. Это, пожалуй, все, что я могу вам рассказать о сержанте. Любой военный изменяется, если переодевается в гражданское, но мне никогда раньше не приходилось видеть столь разительную перемену. Брэдли перестал походить на профессионального вояку. Даже походка стала другой, когда он надел рубашку.

— Спасибо, капитан, — поблагодарил его Розен, а Нейп тут же добавил:

— Уточним последнюю деталь. Вы сказали, что Брэдли направили сюда по его личной просьбе?

— Совершенно верно. Это есть в его деле. Я перечитал его, когда узнал, что случилось.

Когда капитан покинул кабинет, все повернулись ко мне.

— Спасибо, что разрешили мне присутствовать, — поблагодарил я. — Это было очень полезно.

— Вы хотели сказать — бесполезно, — поправила меня Джонс. — Разве капитан упомянул о чем-нибудь таком, чего бы мы уже не знали?

— Что этот Брэдли был патологически скрытен и вел двойную жизнь, — заметил Нейп.

— Не такое уж необычное явление среди ветеранов, — усмехнулся Розен. — Человек стремится воспользоваться той малой толикой личной свободы, которую позволяет служба.

— И в то же время помешан на дисциплине, — добавил Нейп.

— Все добившиеся успеха мужчины помешаны на дисциплине, — откликнулась Джонс.

— Вы хотели сказать — все добившиеся успеха люди? — Нейп так ожег ее взглядом, что она даже поежилась.

— Ну да, что-то в этом роде.

Розен властно вздернул подбородок и повернулся ко мне:

— Так вам удалось переговорить со своим полковником, детектив?

— Я обратился с письменной просьбой позволить мне допросить Сильвестра Уоррена во время его следующего приезда в Таиланд, который состоится сегодня.

— И что?

— Думаю, что получу ответ только после того, как он уедет.

Розен развел руками:

— Что я вам говорил — человек со связями.

Мои швы прекрасно заживали, но я позволил Джонс проводить меня под руку до самых ворот посольства (полагаю, что нуждался в подобной поддержке). Дежурил мой старый приятель-морпех. Он махнул мне рукой, и я прошел через турникет.