Второй дубль

Уже дома, когда они вдвоем сидели на кухне за чашкой чая и бокалом вина, дочь спросила:

— Мам, ну зачем ты его так отшила? Почему ты не дала ему свой номер?

Вера, разгоревшись то ли от чая, то ли от вина, выпалила:

— Да, не дала. Да зачем он мне сдался?

— Мам, я же все знаю о том, кем он для тебя был. Ты же его любила.

— Так то давно было. И откуда ты, интересно, это знаешь?

— Знаю, дневник твой читала, когда подростком была.

— А то ты там что‑то понимала.

— Конечно, понимала. А если не понимала, то запомнила, о чем ты писала, а когда старше стала, все по полочкам разложила. Это же твой учитель. Ты ж любила его, любила всю свою жизнь, все это время.

— Я и папашу твоего любила.

— Не думаю. Во всяком случае, не так, как этого. Я же помню, когда у меня было горе на почве любви, а ты сказала, что нечего, мол, плакать, все пройдет, ты тоже любила, это ты его имела в виду?

— Не помню, что я что‑то подобное говорила.

— Да все ты помнишь, только боишься самой себе признаться.

Вера молчала, уставившись в темное окно.

— Мам, ну так это же хорошо. Это Бог тебе послал его снова, спустя годы, понимаешь? Жизнь твоя проходит. Да и не жизнь это, а так, существование. Ты сидишь дома и ничего не хочешь. Не хочешь встречаться с людьми, не хочешь куда‑то выходить. Ты винишь меня в том, что я уехала, бросив тебя одну, но и к нам ты ехать не хочешь. Ты могла бы многого достичь в жизни. А ты? Чего ты достигла? Ты говоришь, что тебе было тяжело с маленьким ребенком, и это, конечно же, так, но другие ведь могли.

— А что я могла? Кому я была нужна с ребенком? Да что ты знаешь, Влад! Нас, матерей‑одиночек, тогда осуждали. И меня осуждали все, начиная дворником и кончая профкомом.

— Ладно, мама, давай не будем портить вечер. Не мне тебя судить. Ты мне все дала, что могла. Единственное, что я тебе могу сказать, что не поздно и в пятьдесят начать жить. Ты просто боишься.

— А ты много понимаешь, — обиделась Вера.

Обе посидели еще немного молча.

— Ладно, пойду спать, — сказала дочь.

Вера осталась сидеть, тупо уставившись в пространство. В голове мелькали картинки прошлого, как на кинопленке…

Глава 2

…На просторах южных Манычских степей уютно раскинулось село Дивное, с добротными домами, большими подворьями, окруженное зеленью садов.

Сад Дымовых славился своей красотой. Чего у них только не было! Вишневые и черешневые деревья стояли стройными рядами, и их благоухание распространялось далеко вокруг. Абрикосы и сливы были посажены вдоль забора, граничившего с соседним двором, и Веруня любила прятаться в их ветвях, наблюдая, как противная соседка Любка выпускает задним двором хахаля. Виноградные лозы вились по стенам беседки, которая была излюбленным местом отдыха отца, здесь он позволял себе небольшую передышку за чашкой чая. В другой стороне сада наливались соком груши и яблоки, за ними алыча. Розовый бархат малины и упругие ягоды красной и черной смородины купались в неге солнечных лучей в дальнем конце этого великолепного сада, молва о котором шла далеко за пределы Дивного. Между двумя деревьями тутовника, раскинувшими свои кроны в самом центре этого буйства зелени и создававшими приятную прохладу в жаркие дни, висел гамак, где ее старший брат Мишка любил дремать в послеобеденную жару. Здесь‑то и устроилась, свернувшись комочком, тринадцатилетняя Вера.

— Верк! Подь ты сюды! — через дрему услышала она бабкин голос и по его тону почувствовала, что назревает буря.

— Шо, баб?

— Я тебе говорила абрикосы собрать?

— Ну.

— Я тебе говорила газеты расстелить и абрикосы положить на них сушиться?

— Баб, ну говорила, ну шо еще?

— А ты зачем, сукина дочь, их за ограду к соседке набросала, а? Ты что такое творишь, добром разбрасываешься? Отец все силы на сад тратит, а ты их к соседке!

— Баб, да я всего несколько кинула, они гнилые были!

— Гнилые? Да я тебе щас дам, засранка! — бабка замахнулась на Веру хворостиной, и та завопила, как резаная.

— Вы шо тут гавкаетесь? — раздалось из‑за летней кухни. Отец, высокий и худой, в своей закадычной «ленинке», показался с ведрами воды.

— Тимош, ну вот глянь, паршивка какая растет. Любка нынче приходит и благодарит за абрикосы. Таких дюжих и гарных, говорит, никогда у нее не вырастало. Спасибо, говорит, соседушки, шо поделились. А я стою и не знаю, шо говорить, — продолжала бабка. — А потом доперло до меня, что вот энта засранка абрикосы собирать не хотела и Любке их накидала за ограду.

Отец, не любивший шума, только усмехнулся:

— Да нехай их, абрикосы энти. Их полно ишо, хватит нам. Верусь, ходи, подсоби мне управиться.

— Щас въеду хворостиной ей, шоб знала, как добром раскидываться! — бушевала бабка.

— Нехай, маманя, опосля. У гусей с утями ишо не управились, как бы те от жары не откинулись. Мотай на баз, Верка, дай им воды быстро. А потом я с тобой погутарю, — прибавил отец нарочито суровым тоном.

Вера с благодарностью посмотрела в спокойные серые глаза отца. Она знала, что никакого разговора не будет, отец это говорит перед тещей просто для отвода глаз.

— Тьфу ты! Последыш, — качая головой, бросила ей вслед бабка.

Верка и правда росла сорванцом, но родители, имея еще двоих детей, завертевшиеся в своем огромном хозяйстве, младшей дочери уделяли мало внимания. Разве что бабка любила потаскать Верку за косы или выпороть хворостиной в целях воспитания.

Последышем называли ее в семье. Мать родила ее почти в сорок, что по тем временам было очень поздно. Девочка была предоставлена самой себе с раннего возраста. В большом селе ей было привольно расти, она бегала с мальчишками, воровала черешню в соседских дворах, хотя в их огромном саду было все, чего душа пожелает.

Сестра Мария, которая была старше Веры на десять лет, уехала учиться в город пятнадцатилетней, и Вера ее почти не знала. Маша приезжала навестить семью время от времени, но большая разница в возрасте не давала сестрам сблизиться по‑настоящему. Другое дело был брат Мишка. Несмотря на то, что между ними было пять лет разницы, он всегда позволял ей быть в компании его друзей, играть с ними в войнушку или казаки‑разбойники.

Вера очень любила брата. Миша был единственным, кто не смеялся над ее мечтой стать актрисой. Он защищал ее от бабкиной хворостины и от мамкиной ругани. И от более серьезных опасностей защищал ее брат…

Как‑то была она в хлеву, давала скотине воды, когда внезапно кто‑то набросился на нее сзади, повалив на пол и закрывая ей рот противной потной рукой. Вне себя от ужаса, она почувствовала другую руку, шарящую у нее под юбкой и пытавшуюся стянуть с нее трусики. Чужая рука заглушала Верины крики. Неистово извиваясь, Вере наконец‑то удалось освободиться от рук, крепко державших ее.

Повернувшись, она увидела двоюродного брата Юрку. Четырнадцатилетний Юрка просипел:

— Не ори ты так, дура…

Внезапно какая‑то сила бросила его в угол. Это был Миша. Вера, рыдая, через слезы пыталась что‑то сказать брату.

— Иди в хату, Верк, я с ним поговорю.

После этого Мишкиного разговора Юрка никогда больше не приходил к ним и обходил Веру за версту.

Но однажды страшная беда все‑таки приключилась с Верой.

Стоял солнечный день бабьего лета, когда Вера, стараясь не попасться на глаза бабке, вышмыгнула из калитки, чтобы пойти на пруд с одноклассниками. Щелкая семечки и оживленно обсуждая школьных учителей, группа девчонок и ребят шла по сельской улице. Бык появился неожиданно. Черный, с огромными рогами и кольцом в носу, он смотрел на застывших подростков. Казалось, он не проявил к ним никакого интереса и побежал в другом направлении. Но внезапно резко повернул и, наклонив голову, устремился в сторону ребят.

Девчонки завизжали. Все побежали в разные стороны, кто‑то ныряя в кусты, кто‑то карабкаясь на ограды.