Презумпция невиновности

Каролины в кабинете не было. Я стоял на пороге, закрыв глаза от унижения и печали. Казалось, еще мгновение – и я умру.

Через минуту вошла Каролина. Поздоровалась как ни в чем не бывало и прошла к своему столу. Я видел, как она нагнулась, чтобы выдвинуть ящик, как натянулась ее твидовая юбка, видел изгиб ее икр в колготках, и меня будто электрическим током ударило.

Она выпрямилась и, постукивая карандашом по блокноту, принялась читать какой-то документ.

«Я хочу тебя видеть», – сказал я.

Она подняла голову. Лицо ее было серьезно. Потом обошла стол и прикрыла дверь.

«Я думаю, нам не стоит видеться. Расти, теперь уже не стоит. С моей стороны это было бы нехорошо», – сказала она и открыла дверь.

Вернувшись к столу, Каролина включила радио. На меня она не смотрела.

Я никогда не строил иллюзий, что Каролина Полимус любит меня. Скорее всего она считала меня приятным партнером. Моя страсть, моя одержимость льстили ей. Она словно вырастала в собственных глазах. Сейчас, оставленный ею, я сгорал от желания, но не страдал по-настоящему. Когда до меня дошло, что у нее может быть другой, у меня и в мыслях не было соперничать с ним. Я был готов делить с ним эту женщину. Я хотел только продолжения того, что у нас с ней было. Я жаждал Каролину, жаждал раствориться в ней без остатка, и ничто не могло утолить эту жажду.

Каролина отдавалась легко, но ее готовность лечь в постель сама по себе не слишком волновала меня. Это было удобно, и только. Меня больше волновала моя собственная страсть, минуты экстаза, ликующее торжество обладания моим божеством. Лишиться этой радости, этого восторга – значит умереть. Вечерами я подолгу просиживал в кресле-качалке, представляя Каролину в разных позах, охваченный глубокой жалостью к себе.

В те недели моя жизнь словно бы взорвалась. Меня покинуло чувство меры, мои суждения стали преувеличенными до нелепости, как карикатуры. Какой-то негодяй похитил четырнадцатилетнюю девочку, засунул в багажник, три дня беспрерывно насиловал, потом избил, выколол глаза, чтобы она не опознала его, и бросил умирать. Я читал заключение экспертов, выслушивал чьи-то показания, присутствовал на совещаниях, а сам беспрерывно страдальчески думал о Каролине.

Однажды вечером за ужином, роняя слезы в бокал с виски, я во всем признался Барбаре. Мне нужно было ее сочувствие. Но она не пожелала ничего знать о моих муках. На работе я ничего не делал, торчал в коридоре, надеясь хоть издали взглянуть на Каролину. Даже моя жена стала моим надзирателем, беспощадно третировала меня, угрожала неминуемым разводом. Спасаясь от издевательств, я одевался и выходил на улицу. Между тем прошел декабрь, наступил январь. Неделями держалась нулевая температура. Я часами бродил по городу, закутавшись в шарф. Меховой воротник пальто обжигал холодом, когда касался щек. Мне казалось, что я нахожусь в тундре, в Сибири. Когда же все это кончится? Я тщетно пытался обрести покой.

Каролина избегала меня. Она делала это так же искусно, как и множество других вещей. Через Евгению она передала мне записки, которые я ей писал, не бывала на совещаниях, где должен был присутствовать я. Когда мы случайно встречались, она видела мой жалобный жадный взгляд.

В марте я несколько раз позвонил ей из дома. Она составила проект обвинения по делу одного рецидивиста, застуканного еще в шестидесятых годах. Я сказал себе, что удобнее обсудить кое-какие пункты где-нибудь в спокойном месте, а не в сутолоке нашего учреждения. Я подождал, пока уснет Нат, а Барбара запрется у себя в кабинете, откуда не слышно телефонного разговора на первом этаже. Потом достал подготовленный Лидией Макдугал ротапринтный служебный справочник с адресами и телефонами всех сотрудников. Я, конечно, знал ее номер, но мне доставляло странное удовольствие видеть ее имя напечатанным. Это как бы продлевало нашу близость, свидетельствовало, что мои фантазии не беспочвенны.

Услышав в трубке голос Каролины, я тут же понял, насколько у меня надуманный предлог для звонка, и не мог произнести ни слова. «Алло? Алло?» – повторяла она радостно. Чьего звонка она ждет?

Я заранее тщательно продумал наш разговор. Для начала пару хохм, чтобы вывести ее из задумчивости или безразличия. Затем два-три теплых слова, если появится такая возможность. Потом… Но ни до хохм, ни до теплых слов не доходило. Она снимала трубку, а я молчал, сгорая от стыда. Сердце у меня сжималось, на глаза наворачивались слезы. «Алло? Алло?» Я чувствовал облегчение, когда она бросала трубку, и быстро засовывал справочник в ящик шкафа. Каролина, разумеется, знала, что это звоню я. Наверное, в моем дыхании слышалось что-то унылое и умоляющее.

Однажды в пятницу вечером – это было в конце марта – мы с Липранцером сидели за стойкой бара «У Джила». Потом Лип ушел домой, а я, допивая свое пиво, вдруг увидел в зеркальной стене за баром отражение Каролины. Она стояла у стойки немного в стороне от меня. У нее была новая прическа. Волосы поблескивали от лака. Наши взгляды встретились. Она смотрела на меня с безжалостным спокойствием. Я отвел глаза и попросил бармена принести ей «старомодного». Она сказала, что не надо, но тот не услышал и принес бутылку.

В заведении кипела обычная предвыходная жизнь. Выкрики, громкий смех, музыка из проигрывателя. В воздухе носились сексуальные флюиды, источаемые людьми обоего пола после недельного воздержания. Я допил пиво и, собравшись с силами, заговорил.

«Я чувствую себя мальчишкой, – говорил я Каролине, не поворачивая головы. – Мне не нравится здесь. Мне хочется уйти. Но больше всего на свете мне хочется поговорить с тобой».

Я посмотрел на Каролину. Лицо ее было бесстрастно.

«Мне уже несколько месяцев хочется поговорить. Особенно когда прохожу мимо тебя. Мне плохо, правда».

«От этого не умирают».

«Мне плохо, – повторил я. – Надо бы махнуть на все рукой, плюнуть и растереть, но у меня не получается, Каролина. Нету опыта. Я обручился, когда мне было двадцать два. Перед самым венчанием меня послали на военные сборы. Однажды я напился и переспал в трейлере с какой-то женщиной. Вот так началась история моих измен. Так началась история моих безумных увлечений. Я сейчас умру, умру немедленно, свалюсь с этого поганого табурета. Я уже почти мертвый. Меня трясет, мне не хватает воздуха. Вот-вот разорвется сердце. Мне плохо, очень плохо».

«От меня-то ты чего хочешь, Расти?» – сказала она, глядя в зеркало.

«Чего-нибудь».

«Хочешь, дам совет?»

«Валяй, если не можешь дать ничего другого».

Каролина поставила стакан на стойку. Положила руку мне на плечо. И в первый раз за все это время посмотрела мне в глаза.

«Пора стать взрослым», – сказала она и ушла.

И в ту минуту мне больше всего на свете захотелось, чтобы она умерла.

Глава 17

В нашей конторе Томми Мольто называют полоумным монахом. Вышел он из семинаристов. Роста в нем всего метр шестьдесят пять, и это при двадцати килограммах лишнего веса. Лицо изрыто оспинами, ногти изгрызены до мяса. Человек он увлекающийся – из тех, что забывают обо всем, делая свое дело. Он может просидеть всю ночь над важным документом и три месяца проработать без выходных. Способный юрист, но ему, как это часто бывает у фанатиков, не хватает глубины суждений. В качестве обвинителя он умеет дотошно собирать факты, но сопоставить их, вникнуть в них до конца не может. Выступая в суде, Мольто чересчур горячится и потому не имеет веса в глазах присяжных заседателей, зато он хороший помощник Нико, так как обладает качеством, которое тому совсем не свойственно: дисциплинированностью. Они с Делягарди еще с начальной школы знакомы. Такая вот итальянская семейка.

Личная жизнь Томми, если она вообще у него есть, для всех загадка. Он одинок, и его ни разу не видели с женщиной, что наводит на подозрения известного свойства. Я лично считаю, что он до сих пор девственник. У такой кипучей натуры должен быть какой-то внутренний источник энергии.