Крики в ночи

— Для немцев?

Она кивнула. Не самая славная глава в истории Франции.

— А-а, — вздохнула Эмма, будто доказала что-то и выиграла. — И какую же продукцию? Военные самолеты?

В конце концов Эстель, хотя и с оговорками, признала факт сотрудничества Сультов с оккупантами.

— Нет-нет, только компоненты. Комплектующие части. Не сами самолеты. Завод в Тулузе переключился на детали для ракет, для „Фау-1“ и Фау-2“.

Эмма откинулась назад, допила кофе и стала собирать свою сумку.

— И вы говорите, что дети сошли с ума. Дети Марселя? Сколько им было тогда?

— Они родились во время войны…

Эмма наконец собралась.

— Я так устала. Ты должен отвезти меня назад, Джим. — И затем, как прощальный выстрел: — Что случилось с семьей Сультов в конце войны?

— Не знаю, — призналась Эстель.

Эмма попросила меня оплатить счет и протянула руку Эстель:

— До свидания.

Мы оставили Эстель в Понтобане и поехали назад в свой неприветливый дом. Эмма развалилась на сиденье. Похоже, поездка утомила ее столь же сильно, как и меня.

— Я собираюсь проверить это, — сказал я. — Что случилось с фирмой Сульта во время и после войны? Что привело к тому, что двое детей сошли с ума?..

— Не знаю и знать не хочу, — отрезала она. — Делай, что тебе заблагорассудится. Это ты привез меня сюда.

— Дорогая… прошу тебя. Это может пролить свет на то, что случилось с нашими детьми.

— Они мертвы так же, как и дети Сульта, — прошептала она. — Не пытайся уверять меня, что это не так.

Я покосился на нее. Лицо ее было бескровным. Я знал, что ничего хорошего пребывание в этом месте, с его жарой и атмосферой таинственности и страха, ей не принесет.

— Почему ты не хочешь поехать домой, дорогая?

Она взвилась, словно подозревая заговор:

— Почему я? А ты, а твоя работа?

— Я?

Я даже не обдумывал такую возможность с тех пор, как все, ради чего я работал, вылетело в трубу.

— Тебе надо позвонить в офис.

— Я звонил Бобу несколько раз, пока ты болела. И Джону Симпсону. Боб сказал, что они справятся и без меня.

Я работал по шесть дней в неделю, но что теперь все это значило, когда все разбилось вдребезги? Пустующие поля и покосившиеся изгороди. Заброшенная земля. И все же я не мог уехать отсюда.

— Я останусь. Но тебе, дорогая, все же лучше уехать домой.

— А зачем ты остаешься?

Снова этот пытливый взгляд, полный подозрения, будто весь этот кошмар организовал я.

— Я все еще думаю, что мне следует быть здесь, чтобы помочь полиции.

— А как же твоя работа?

— К черту ее!

Мы проехали Шенон и свернули на дорогу к дому. Гряда холмов вдалеке, где зарождались грозы, перед ними пастбища, коровы щиплют сладкую траву.

— Дорогая, тебе действительно незачем здесь оставаться.

— Я подумаю об этом.

— Хорошо.

— Если я уеду, ты будешь встречаться с этой женщиной?

— Сомневаюсь.

Как и Эмма, я не мог оторваться от полоски смешанных деревьев: дуба, ясеня и ореха, где были найдены дети Сульта. Дом специально построен фасадом к месту трагедии, и все же это почти ни о чем нам не говорило, не давало никакой подсказки. Припаркованная полицейская машина стояла у нашего временного пристанища. Его каменные кремово-белые стены блестели на солнце, виноград, цеплявшийся за карниз, был весь в цвету.

Наша машина въехала во двор, дежурный жандарм отдал честь. Можно подумать, что мы были президентской четой. Лицо его было мне знакомо, и я остановил машину.

— Что случилось с тем парнем, который сбежал прошлой ночью?

На этот раз дежурил молодой, коротко стриженный брюнет.

— Думаю, ему стало плохо. Он вернулся немного пораньше.

— Он напугал меня до смерти.

Может, Клеррар врал, что он преследовал какую-то машину?

— Вы слышали о вторжении в дом прошлой ночью? О том, что исчезли игрушки моих детей?

Каменное лицо.

— Это знает старший инспектор.

Опять Ле Брев, хотя его и не видать поблизости. Я надеялся, что Эмма поймет: в ее присутствии здесь нет никакого смысла, зачем просто сидеть и ждать новостей? Эти люди подвели нас, но я решил действовать самостоятельно.

С мрачным выражением лица моя жена смотрела из окна кухни на зловещие деревья. Дрожь пробежала по ее телу.

— Джим, наверное, мне действительно надо уехать домой. Ведь ты так этого хочешь, да?

В ее словах слышался вызов. Наши отношения стали еще более прохладными, как я ни старался не допустить ЭТОГО.

— Дорогая, я вовсе не настаиваю на этом. Делай так, как считаешь нужным.

Я взял ее за руку, невольно чувствуя себя виноватым.

— Может быть, я уеду…

— Подумай об этом, дорогая. Когда ты хотела бы?

— Через день или два. Если не будет ничего нового о детях.

Я заколебался:

— Мне поехать с тобой?

— Нет, если только ты не нужен Бобу Доркасу…

— Не думаю, что во мне есть необходимость.

Еще одна правда. Эмма и я теперь нуждались только друг в друге, больше нам ничего не требовалось.

— Как знаешь.

Мы смотрели друг на друга, не в состоянии достучаться друг другу в души и понять самих себя.

— Где ты будешь жить?

— Я вернусь в наш дом.

Наш дом в Ричмонде. Наш далекий замок, из которого мы отправились в это путешествие. Работа, даже последний проект госпиталя в Бристоле, не представляла теперь для меня никакого интереса. Жуткая утрата сказалась на нас по-разному. Глядя на Эмму, мне хотелось дать ей время, чтобы стать самой собой, вновь обрести свое старое сильное „я“.

— Дорогая, я тоже скучаю по дому, — сказал я. — Ужасно. Но я собираюсь остаться здесь ненадолго, Эм. На случай, если понадоблюсь полиции. Мне нужно еще кое-что проверить.

Эмма передвигала предметы на кухонном столе, будто это были шахматные фигуры. Солонка, перечница, тарелки и ножи. Персики, покрытые пушком, высыпались из бумажного пакета.

— Как тебе это нравится?

Я провел ужасный полдень, слоняясь по двору, даже прогулялся в лес. Никого не было вокруг, и все же меня не отпускало ощущение, что за мной исподтишка наблюдают. От ворот глазел жандарм. Когда я спросил, что случилось с его сослуживцем, он ответил, что не имеет ни малейшего представления. Его только что вызвали из Марселя на дежурство.

Вечером я убедил Эмму съездить куда-нибудь поесть. Мы направились в сторону магистрального шоссе, где стоял небольшой ресторанчик. За едой она молчала, проглатывая пищу так, будто не чувствовала вкуса блюд. Хорошая еда, которая проходила мимо нас, двое людей, отдаляющихся друг от друга, и даже вино для нее, кофе и бренди для меня не могли спасти положение, восстановить мосты между нами. Когда мы ехали назад под ясным небом, по которому, словно бриллианты, рассыпались звезды, я сгорал от желания обнять ее и успокоить в своих объятиях. Но она смотрела, не моргая, на дорогу впереди, на белую разграничительную полосу, в туннель, у которого, казалось, не было конца.

В постели я чувствовал ее тепло. Она лежала на спине, опять как маленькая девочка. Я чувствовал ее усталость, слышал слабый голос, которым она отвечала на мои вопросы. Но когда моя рука коснулась ее, она не пошевельнулась. И я понял, что она плачет без слез.

Я еще раз поклялся, что найду их.

— Не надо, не надо, не надо, — молила она.

Наши тела соприкоснулись, бедро к бедру, и был даже момент, когда она могла смягчиться. Но затем она опять погрузилась в свой персональный, полный одиночества траур. Мы лежали рядом, но были далеки, в ожидании развития событий. Но ничего не произошло. Наконец я подошел к окну и открыл жалюзи, чтобы посмотреть, на месте ли полицейская машина. Она стояла на выезде из двора: этот жандарм предпочитал оставаться снаружи, подремывая на сиденье.

Чего они ожидали теперь, опять прислав сюда дежурного полицейского? Просто хотели подбодрить нас или же ожидалась какая-то новая угроза со стороны ночного пришельца?

Над крыльцом горел свет, воздух был полон ночных теней.