Бледный

— Вы только что мне признались, что вам много раз гадали, — ответила она, — но запомнили вы только одно, что в среднем возрасте будет проблема. И вам не солгали… Но вы не умрёте. Крах человеческой симуляции — но не крах вообще. Вы трансформируетесь. Так яйцо лежит-лежит, а потом из него дракон… Этого я боюсь. Кончается ваш человеческий путь, и начинается путь новый.

— Что за новый путь?

— Не знаю! Но всё развалится. — Она уже плакала. — И всё вкривь пойдёт. Не останется ничего людского.

— Вы намекаете, что я… антихрист? — засмеялся он. — Но у меня нет рогов. У меня нет мышц, как у тигра.

— Он, — кивнула она на охранника, — упал, стоило вам, забывшись, выйти из социальной роли в ту, новую, о которой сами ещё не знаете. Но она пагубна.

— Я пришёл сказать вам о Марине, — напомнил Девяткин.

— Я знаю… — закрылась она руками.

— И… остальное знаете? — процедил он.

— И остальное, — подтвердила она.

— И я должен убить вас?

— Вы не убьёте. Вам суждено это делать… но без мотива, не сознавая. Убить, чтоб молчала, — дело преступника. Вы иной. Не преступник. У вас нет мотивов — и, знаю, не было — убивать. Вы знаете.

— Не было, — согласился он.

— Вы, — продолжала она, — просто несёте смерть. Вы порождаете смерть, как радиация. Вы посредник смерти.

— Где же сама смерть, которой я помогаю?

— Я… я не вижу. В хаосе я слепа.

— Но здесь, признайтесь, здесь у меня есть мотив убить.

— Не убьёте. Вам не позволит этого социальная роль.

— Чего вы тогда боитесь, если я вас не убью?

Римма Павловна села в кресло и заплакала.

— Мир рухнет, вот что ужасно! А вы не боялись бы, если б знали, что завтра или через год Москва кончится — и не только Москва, но весь мир, поэтому бежать некуда? Вы казнь мира — отложенная его казнь. Моя казнь тоже. Всё рухнет не от ваших намерений, но через вас. Если… вас не убьют… Или, может, вы не осмелитесь проявить себя…

Он свесил голову, уперев в стол руки.

— Значит, если я не осмелюсь, всё будет в норме? Мир сохранится?

— Да, — она глянула на него сквозь слёзы.

— Если я не послушаюсь бессознательных импульсов, всё будет в норме? То есть, мне следует быть нормальным? Жить, как прежде? И будет всё о’кей?

— Будет лучше, по крайней мере. Всё отложится. Ведь подобный вам может повториться лишь через век. Или через сто веков.

— Ваши дети, — сказал он, — проживут до старости? И умрут в свой час? Вам это нужно?

— И это. — Она кивнула.

— Не лучше ли для ваших детей сгноить меня в зоне, в камере со стальными стенами? — спросил он. — Раз вы знаете, и у вас есть улики, вы можете меня сдать. Я выйду, вы позвоните — и меня схватят. Ведь есть мотив убить вас… а заодно и охранника. Это лучше, чем ехать домой, где ждёт засада.

— Нет, так не случится, — сказала она. — Я этого не вижу. Я так и поступила бы, если б был прок… Но… — она медлила, — вам и тюрьма не преграда, если вы перестанете сознавать, что из тюрьмы нет выхода.

— Мистику мы оставим. Главное, что вы видите, — усмехнулся он. — Чтоб спастись, вы всё увидите.

— Я откровенна. Будь я хитрей, молчала бы.

— Да, — признал он. — Но вы уверены, что меня остановит только смерть - или возможность остаться в норме собственной волей. Что мешает вам, чёрт возьми, убить меня, чтоб сберечь ваши ценности? Я ведь всё уничтожу на земле, всю жизнь, вы так сказали?

— Вы убьёте лишь тот способ жизни, который называется человеческой и земной культурой. Но… вы начнёте иную жизнь. Не смогу я убить вас по той же причине, по которой вы выберетесь из тюрьмы. Я так вижу.

Он стоял с опущенной головой, опершись о стол.

— Думаешь, я не хочу жить нормально? Думаешь, я знаю, что происходит? Мир вокруг рушится, — бормотал он. — Ты вот в испуге — а я ведь напуган больше. Пока ведь хаос — вокруг меня. Нормальный гибнет, а возникаю я, анормальный, среде враждебный, хотя не делаю ещё ничего. Я не делаю — а среда меня теснит и загоняет в угол… Ты говоришь: нормальным быть?.. С двумя трупами?

— С четырьмя… — поправила она.

Он помолчал.

— Марина?

Она кивнула.

— Четвёртый?

— Не вижу, — она отвернулась. — Что-то вид застилает.

— Может быть… — произнёс он. — Впрочем, не хочу знать… Я не хочу знать этого, как и дня своей смерти. Но я хочу знать, что будет, если нормальный я исчезну… а останется анормальный.

— Останется хаос. А в хаосе я не вижу, — шептала она. — Вижу, когда четко, но в распаде — не вижу. Для этого нужны зрение и чутьё на хаос. Это иной талант.

— Странно, — сказал он. — Вы, колдуны и маги, общаетесь с запредельным, будучи к нему слепы.

— Мы на границе. Дальше наш взор бессилен.

— Тогда… Может, это чей-то умысел, привязывающий нас к реальности мук и боли? Может, если б мы видели, что за гранью, мы бы ушли туда?

Римма Павловна смотрела на него.

— Я вот что подумал, — продолжал он. — Ужас, что со мной вышло. Ужас, что происходит тысячелетиями… Но, если ужас обычен, он даже норма, даже закон, и главный закон, ведь погибает всё! Значит, ужас — необходимость и ценность большая, чем радость, счастье и жизнь?

Мы, значит, выпали из чего-то такого, куда нам опять пора?

Она побледнела.

— Что ж вы? Ответьте.

Длинными пальцами с ухоженными ногтями она схватила себя за ворот и отстранилась.

— Ну!

— Это… — выговорила она, — плохой мир. Это мир силы. Он так устроен, чтоб были власть и слуги. Поэтому в нём боль и муки… и я желала бы, чтоб был иной строй… Но тогда нас не будет. Речь тогда — об иных совсем существах, отличных, с иными чувствами. Нас не будет…

— Вы это поняли, — прервал он, — когда я сказал, что нужно вернуться туда, откуда мы вышли? Что смерть, может, лучше? Если здесь ужас — там рай? Мне тоже страшно, поверьте. Но есть отличие: мира и вас не будет там — а меня нет здесь… Здесь меня уже нет. Там я — буду, надеюсь. Здесь же… Главное, мне нельзя назад. Мне вынесут приговор по земным законам, хотя вы знаете, как провидица: я невиновен. Мне неприятно, что вы пытались во мне разбудить совесть — это навязанное нам преклонение частного перед общим. Вы мне внушали исподволь… Ну, признайтесь, что?

— А что? — напряглась она.

— Суицид.

Она помолчала и произнесла:

— Это? Для этого надо мир любить безответной любовью. А вам больше хочется любить то, иное… Я даже не знаю, что. Что-то невнятное рядом с вами мешает мне видеть.

— Я хаос… — сказал он и оторвал ладонь от стола. — Так и знал, что выйдет что-то в этом роде. Любой, кто к вам приходит, вместо реального слышит мистический вздор, которым вы возмещаете тривиальное отсутствие знаний о клиенте. Я к вам шёл поговорить о Марине, а увяз в мистике. Легче всего связать с хаосом человека, которого не знаешь. И вы старались. Хаос вне всяких описаний. Вы даже шьёте мне смерть Марины… и смерть ещё троих… которых НЕТ!!! — закричал он, склонившись над ней. — Их нет, четырёх… и двух… Вы классный психолог… Где вы учились? Но вы ошиблись… Вы развели меня только психически. Денег я вам не дам. В клиенты к вам не пойду, хоть вы и внушаете, что я монстр. Ещё пара фраз — и я б услышал о порче, которую можно снять? О сглазе? Чушь, я нормален! Но отдаю вам должное. Я понял, в чём ваша сила. С вами надо молчать, тогда вы не сможете плести сети, вытягивая факты… Видит! — взорвался он. — Пикни ещё, что, дескать, видишь. Я задушу тебя, доказав, что ты собственной смерти не видела! Видишь?!

Кастальская сжалась в кресле и отрицательно трясла головой.

— Я в норме, — кричал он. — А с комплексами — в лучшем случае, с комплексами корысти — вы… Вместо долгого оскорбительного спектакля можно было меня выслушать, и всё. Но вам нужней деньги… А я — нормальный.

Оправив галстук и бросив на стол десятку, найденную в кармане, он вышёл. Понял, что совершенно разбит и сам за руль не сядет. Ехал на такси. После разговора в салоне он понял: если он нормальный — должен сдаться. Иного варианта не было…