Бледный

Всё.

Девяткин был вымотан и опустошён стрессами, будто видел смерть каждый день. Он сел и стал отколупывать с ног грязь.

Земля под ним шла ходуном. Он оказался в новой реальности, где нельзя наперёд знать, что будет, ибо мозг немощен в алогичности. Мир вокруг рассыпался.

«Скорую» и милицию он не вызвал по той же причине, по которой не вызвал их в первый раз. Его бы, конечно, задержали. Зародилась бы версия, что он убил и дочь, и жену.

Убийство девочки исключало бы всякий иной взгляд. Это и Достоевский знал, потому и вводил в романы бесноватых Матрёш — клеймить порок. За всё то, что сделали тесть, Глусский, Лена, отвечал бы один Девяткин. Его бы судили жёстко, никто бы ему не верил. Даже Дашка… Смерть Кати никаких шансов не оставляла.

С ним покончено. Возврат в мир порядка и правил невозможен. Ему нужно какое-то время, чтобы прийти в себя. В мозгу стоял звон с того момента, когда нож воткнулся в грудь Лены. Он с трудом понял, что это другой звон, от телефона. На кухне он взял трубку.

— Ты? — спросил Сытин. — Приедешь?

— Да.

— Как ты? Что вчера не был?

— Буду, — сказал он, и разговор был окончен.

Он знал, что антиномии иногда совпадают, и убедился, что от провала карьеры страдал не меньше, чем от этих страшных смертей.

Смочив тряпку, Девяткин вытер свои следы от чёрного хода до спальни, замыл кровь там, где погибла Катя. Куртку и тряпку сложил в целлофан, зашел в душ с лопатой. Из зеркала на него смотрел выпачканный кровью и глиной тип в крапивных ожогах, с мёртвыми, как у клоуна, глазами. Он понял, что умер… Но умер только для мира, в котором любой человек живет не более сотни лет. Для мира, что с двух сторон стиснут вечностью, и нельзя утверждать, что там, в этой вечности, жизни нет. Там есть жизнь — он понял это. Будучи мёртвым, он жив. Он умер для здешней жизни, но где-то там — он жив. Он будет там после смерти, как был до рождения. Ведь родился он не с нуля, но был в матери и отце, пусть не знал их, в предках своих, пусть не знал их, и в протоформах, которые породили предков. Он был в первом атоме, породившем жизнь, в первоатоме жизни. Он вечен — он ей всем обязан, вечности. Он, как и любая жизнь, — отпрыск вечности, нарушенной земным укладом, провозглашающим, что лишь он — жизнь. На деле же земной уклад был особым, отвратительным порядком бытия немногих за счёт многих, состоянием войны всех со всеми.

Душ смыл грязь. Похожий на прежнего, правильного, он забыл вдруг все свои озарения, вновь став Девяткиным, и жаждал прежнего быта, которому пришел конец. Он вырядился в эксклюзивный костюм, запер спальню, где Катя стыла в саване, выпачканном кровью Лены, и сбежал вниз. Вспомнив, что забыл про лопату, вернулся, тщательно вымыл и черенок, и штык, наблюдая, как бледно-розовая вода желтеет, делаясь всё прозрачней. Лопату отнёс в гараж, ткнул в угол, побрился, сбрызнул лицо парфюмом и сел пить чай, хотя руки дрожали и чай выплёскивался, пока он нёс его к губам.

Явились горничные — не Тоня, но две постарше. Открыв им, он ждал в смятении. Это первые, кто видят его уже убийцей.

— Просили, — слышал он, — Пётр Игнатьич, Елена Фёдоровна просили где-нибудь со среды убрать.

— Тоня, — сказал он, — где?

— Уволена.

— Вы… — начал он. — Я её сам найму. Пусть придёт, скажите. Я… мне ехать. Действуйте. В спальне… в спальне не надо, в спальне я сам сперва… — говорил он, стоя в проёме и не догадываясь, почему они ждут, не входят. — Ладно… мне в банк пора. Пробки… — Он глянул на часы и, заметив вдруг под ногтями глину, начал их чистить, слыша, как горничные льют воду, гудят пылесосом, шаркают швабрами. Как только одна решила толкнуть дверь в спальню, он крикнул: — Не надо, чёрт! Я там сам! Вы… — Он вбежал наверх. — В ванной, я там мыл коврики, наследил. Там грязь. Можете в спальне Кати…

Сначала он сам прошел туда, испугавшись, что вдруг осталось что-нибудь. Поднял книжку, скинутую Катей, и, заметив клоуна за стеклом, вышел, не понимая, почему клоун там, где его не может быть, почему он клоуна не проткнул, но зато проткнул Лену. Горничные следили, как он сбегает вниз. В гараже он сел в свой «Форд», завёл было мотор, но сквозь туман увидел, что шагают трое. Дёрнув ручной тормоз, он на минуту не знал, что делать; его прошиб пот. Но они, лишь взглянув на «Форд», прошли в дом. Он испугался страшного финала, выскочил и рванул к ним по газону.

— Стойте!

Тесть и качки застыли.

— Я не приму вас, — сказал он.

— Я не к тебе, — ответил тесть.

— Лены и Кати нет… уехали. У них что-то в Москве… да, шопинг.

— Шопинг не шопинг — войду, — упорствовал тесть.

Девяткин встал на пути.

— Довольно. Всё, покомандовали. Вы испортили нам всем жизнь с этим домом… Доэкономились. Лена вам позвонит, — добавил он и увидел в тумане подле ворот фигуру. — Кто там? Что, Глусский?! — ярость в нём всколыхнулась. — Я пока муж, чтоб вы приводили хахалей… Вы, парни, — цедил он, — что? Селитесь тогда все! Давайте! Ну? В спальню! Глусский, и ты селись!!

— Без истерик, — набычился тесть. — Я проверю…

— Нет, не проверишь… Горничные! — звал Девяткин. — Кто у нас дома? — спросил он, когда те вышли.

— А никого.

— Она позвонит, я сказал. Думаю, вопрос решён? Я — в банк и не хочу, чтоб вы оставались здесь без меня. Берите Глусского — и… — Он понял, что надо прятать страх и протест под видом злости к любовнику — это поймут.

Тесть вытёр красное, апоплексическое лицо — привык командовать, не мог сдаться.

— Лена, — сказал он, — пусть позвонит… Но завтра, будет она или нет, я привезу к юбилею вещи, она хотела… — добавил он и пошёл прочь. Телохранитель открыл перед ним калитку.

Страх схлынул, но высосал всю энергию, у Девяткина тряслись ноги. Он еле добрёл до «Форда» и сел за руль. Слушал грохот стройки и видел, как «Мерседес» тестя и джип умчались. Реши они настоять, ворвись в дом — что-нибудь бы нашли. Тесть поседел бы, может, с горя; Девяткина, прежде чем сдать в милицию, изувечили бы… Тесть ведь — он ни при чём, он ангел, он ведь внучку обожал, пусть и сэкономил на галерее, что так спружинила…

Подлый — Девяткин.

Засылают мерзкого клоуна, к которому тянешься и падаешь, куют нож, входящий в тело, заказывают шаткую галерею, — а плох он, Девяткин.

Все убивают мало-помалу — но судят крайнего, того, кто любил их, кто жил с ними.

У ворот он вышел, открыл их и обнаружил: стройка уже метрах в ста, вот трактор, вот шест в яме. Закрывая, подумал, что горничные по воле тестя отопрут семейную спальню и, прибираясь, увидят пятно. Подумают на Лену — регулы, дескать, но факт отметят и, всплыви идея убийства, они обязательно про пятно расскажут. Он ворвался в дом в тот момент, когда одна женщина тёрла под галереей, там, где погибла Катя.

— Что? — спросил он жалким голосом.

— Грязь.

Он видел, что палас здесь мокрый. Он сам подтирал пятно час назад в тусклом свете, падающем с кухни. Горничная включила люстру, залившую холл тысячей ватт, и пятно стало заметным. Женщина брызнула ещё и химией, это усиливало эффект.

— Вы, — предложил он, — идите… прямо сейчас. Мне надо работать. Я не поеду в банк. Завтра…

— Ладно.

Он подождал, пока они ушли, и убедился, что успели сесть на автобус. Потом выключил люстру, возвращая в дом сумрак, закрыл дверь и прошагал к воротам.

В банке он понял, что ничего не может. Мир, прежде стройный, стал хаосом, и, выуживая деталь, он не мог отнести её ни к чему. Вещи, не сопрягаясь, плавали, как жуки в воде. Его охватило чувство, в которое он боялся вникнуть. Там таилась жуткого вида бездна. Сытину он отвечал кратко и невпопад. К обеду уже знал, что придется взять отпуск или отгул. Обед им привозили в банк. Но он вместе с Сытиным вышел в бар, и тот, втиснувшись за столик, спросил, в чём дело. Он не ответил и заказал еду, потом водку. Сытин взял кофе.

Выпив, Девяткин вдруг ощутил, как мрак в нём колыхнулся и рассеялся. Он закурил, закашлялся.