Милый Каин

Возле бортика бассейна и вправду собралась толпа, обступившая пострадавшего таким плотным кольцом, что разглядеть происходящее там, за частоколом ног и голов в резиновых шапочках, не было никакой возможности. Все присутствующие говорили и даже кричали одновременно. Естественно, разобрать, что хотел сказать каждый из них, было по меньшей мере трудно.

Хулио вовсе не горел желанием вносить еще большую сумятицу своим присутствием и предпочел переждать неприятную ситуацию в расчете на то, что пострадавшего откачают и можно будет спокойно поплавать. Он всегда терпеть не мог нездоровое желание оказаться как можно ближе к месту любой трагедии, которое свойственно многим людям, мечтающим непременно стать свидетелями предсмертных хрипов пострадавшего. При виде толпы зевак, собравшихся на месте аварии или какого-нибудь другого происшествия, у него обычно начинался приступ мизантропии.

Поэтому Хулио вернулся обратно в раздевалку, снял резиновую шапочку и присел на скамейку. Сквозь неплотно прикрытые двери из бассейна доносились чьи-то крики и команды. Впрочем, разобрать, что именно говорили и кричали там, за дверью, было невозможно. Эхо, отражавшееся от куполообразного потолка, слишком сильно искажало голоса. Время от времени через раздевалку пробегали сотрудники бассейна.

«Да, „скорую“ уже вызвали! — прокричал из вестибюля консьерж. — Сейчас подъедут».

Хулио представил себе старика, на миг потерявшего сознание в глубокой части бассейна и тотчас же захлебнувшегося. Здесь всегда было много пожилых людей. Дежурный спасатель обычно приглядывал за ними.

Омедас сидел на скамейке, уперев локти в колени, опустив голову, и вдруг почувствовал себя плохо. Поток мыслей и образов, рождавшихся у него в голове, потерял связность и стройность, перед глазами поплыли круги, в нос с удвоенной силой ударил запах чистящего средства из только что вымытых душевых и испарения хлора из бассейна. Это сочетание, в общем-то привычное, на сей раз сработало как отравляющий газ, проникающий в самую душу.

Глаза Хулио с трудом выносили мерцание испортившейся лампы дневного света, прикрепленной под потолком раздевалки. Деваться от этих вспышек было некуда. Они отражались в металлических поручнях скамеек, в начищенных до блеска ручках и рамах дверей душевых кабин.

Хулио и сам не ожидал, что привычная обстановка так внезапно покажется ему давящей и враждебной. Он вдруг понял, как сильно ему неприятно это место, и почему-то решил, что никогда в жизни больше не придет ни в этот, ни в какой-либо другой бассейн.

Очередной напастью для него стал кондиционер. Хулио продрог и набросил на плечи полотенце. Ему не хватало воздуха, но при этом он не мог заставить себя встать со скамейки. Какая-то неведомая сила словно парализовала его, заставила против собственной воли сидеть в этом неуютном холодном помещении. Какой-то едва уловимый, но при этом властный голос, звучавший внутри его, требовал сидеть неподвижно и смотреть на мерцающую неоновую трубку.

Хулио то открывал, то закрывал глаза. Его дыхание было сбивчивым и прерывистым. Ни с того ни с сего ему показалось, что серая дверь, выходившая в бассейн, напоминает голову огромной полуразложившейся рыбы. Он с немалым трудом заставил себя избавиться от этого наваждения.

Его рассеянный взгляд блуждал по стенам и полу раздевалки и вдруг словно споткнулся о знакомый предмет. Рядом с одним из стульев на полу лежали отцовские тапочки, хорошо знакомые ему.

Мозг Хулио заработал с ужасающей быстротой. Несколько простых и неопровержимых умозаключений привели его к страшному выводу.

«Если отец еще здесь, в здании бассейна, но до сих пор не появился ни в душе, ни в вестибюле, при этом его нет в раздевалке и не видно среди любопытствующих, собравшихся вокруг утопленника, значит, это именно он и находится в центре толпы, среди любопытствующих и добровольных помощников».

В подтверждение правоты этой страшной догадки раздался крик Патрисии. Сестра умоляла кого-то снова позвонить в «скорую помощь» и попросить приехать побыстрее.

О том, что произошло после, у Хулио сохранились лишь смутные обрывочные воспоминания. Весь день и вечер они с Патрисией провели в приемном покое больницы. Час шел за часом, а они так и сидели в уголке в дальнем конце коридора, который, казалось, искривлялся в перспективе, напоминая железнодорожный туннель, в конце которого должен был быть свет… Должен был — но так и не появился.

Время шло к ночи. Из состояния оцепенения Хулио вывела музыка, зазвучавшая где-то по соседству, в одной из палат. Судя по всему, кто-то из пациентов настроил приемник на нужную ему волну и осторожно прибавил громкость. Омедас непроизвольно прислушался к этой едва уловимой мелодии и почувствовал, как к нему возвращаются жизненные силы. Сомнений не было — по радио передавали «Пасторальную симфонию».

— Патрисия, слышишь?

— Что? Что я должна слышать? — Она посмотрела вокруг, явно не понимая, о чем говорил Хулио.

Патрисия действительно с трудом воспринимала все, что происходило вокруг нее. Ей совершенно точно было не до музыки. Мелодия звучала еле слышно, но Хулио этого оказалось достаточно. Он легко представил себе Большой симфонический оркестр с Караяном за дирижерским пультом. Омедас почти физически ощущал эту божественную вибрацию, насквозь пронзавшую тело и возвращавшую его к жизни. Симфония словно окутывала человека невидимой пеленой, гасившей тяжесть удара, обрушившегося на него.

Хулио полностью отдался музыке, вцепился в нее как в последнюю надежду на спасение. Она уносила его куда-то вдаль, прочь от больницы, агонии отца, скорби сестры, прочь от этого мира, от времени и всего того, что могло в нем случиться.

Именно в этом полусознательном сознании Хулио отчетливо почувствовал тот момент, когда Роберто Омедас ушел от них в другой мир. Его душа воссоединилась с музыкой и понеслась вслед за божественными нотами куда-то прочь, как опавший лист под порывом ветра. Так и сбылась заветная мечта Роберто — передать Бетховена в наследство сыну, пусть даже для этого ему придется оставить в залог у судьбы свою жизнь.

Хулио и Патрисия остались круглыми сиротами, когда ему было шестнадцать, а ей — восемнадцать лет. Первое время их опекала тетя Ампаро, как и ее покойный брат Роберто отличавшаяся мягким и покладистым характером. Первые два года они прожили в ее квартире на Ла Кастельяна, в комнате, оставшейся свободной после того, как старший сын тети решил пожить отдельно со своей девушкой. Постепенно брат и сестра пришли в себя, и тетя Ампаро быстро поняла, что эти двое могут позаботиться о себе сами.

Патрисия пошла учиться на секретаря и сразу же стала применять полученные знания на практике, устроившись подрабатывать по вечерам в офисе какой-то фирмы. Хулио всерьез задумывался о карьере профессионального шахматиста, поступил в университет, но принялся за учебу без особого энтузиазма.

У него с детства были способности к математике. К выбору этого факультета Хулио склонялся уже давно. Тем не менее, когда дело дошло до поступления в университет, он всерьез призадумался. Столь сложная наука, требующая полной интеллектуальной отдачи, могла всерьез отвлечь его от шахматной карьеры, казавшейся парню такой романтичной.

Другой областью знаний, давно интересовавшей его, была психология. Он без больших колебаний подал документы именно на этот факультет. Юноша рассудил, как выяснилось потом, совершенно справедливо, что занятия этими дисциплинами не будут для него слишком утомительными и оставят достаточно времени для совершенствования в том увлечении, которое казалось ему тогда главным. Хулио влекли к себе не доски в университетских аудиториях, а доски для шахматной игры. Его манили не университетские коридоры, а бесконечные логические лабиринты любимой игры.

Шахматы стали для парня своего рода спасением от окружающего мира, местом, где он мог воссоединиться с призраком отца. Хулио ощущал, как игра затягивала его, будто какое-то силовое поле. Треугольники слонов и пешек, эскадроны коней, стремительно шествующие ладьи — все это наполняло смыслом его существование. Едва ли не каждый вечер молодого человека можно было увидеть на занятиях в шахматной школе.