Люди Домино

Стирфорт подошел к портрету, вытащил металлическую трубку с двумя зубцами, похожую на ту, которой Джаспер проверял деда, и направил ее на картину. Послышался электронный звук, легкий щелчок — и картина отъехала назад. Нет, не картина — теперь я увидел, что это была дверь.

Вспыхнул галогеновый свет, выхватив из темноты стальные двери кабины лифта.

Стирфорт вошел внутрь и позвал меня.

Я, как автомат (спрашивая себя, почему безумие этой жизни больше, кажется, не удивляет меня), сделал то, что мне было сказано.

Стирфорт нажал кнопку, дверь с пневматическим шипением закрылась, и я услышал, как портрет с щелчком встал на свое место. Лифт начал плавно опускаться.

— Есть ли какой-либо смысл спрашивать, куда вы меня везете?

Стирфорт ничего не ответил.

— Стирфорт?

Лифт остановился, двери раздвинулись, Стирфорт вывел меня наружу, и мы оказались в конце еще одного длинного коридора. Два охранника — оба вооруженные — приветствовали нас мрачными кивками.

По обе стороны от нас были стеклянные окна, за которыми находились небольшие комнаты или камеры — мы словно проходили по коридору серпентария в зоопарке. Здесь стояла полная тишина, если не считать звука наших шагов и переминания с ноги на ногу охранников. Я увидел, что в каждой из камер кто-то сидит. Все они были обнаженными. Все они казались больными, но их действия являли собой некие крайности человеческого поведения. Один из них, увидев нас, пришел в ярость и принялся что-то тараторить. Другой принял просительную позу, упершись ладонями в стекло, по его пухлым щекам побежали слезы. Третий, казалось, не замечал нас, приняв позу плода в чреве матери, его рыхлое тело сотрясалось в судорогах отчаяния. Был и один, показавшийся мне странно знакомым. Когда мы проходили, он выпустил густую струю мочи, а потом, присев на корточки, принялся радостно слизывать лужицу.

— По-моему, я его знаю.

Стирфорт хмыкнул.

— Министр здравоохранения. Кажется, предпоследний.

— Вы шутите.

Мы дошли до конца коридора, до последней комнаты, которая, в отличие от остальных, была погружена в полную темноту. Перед ней стоял еще один охранник с автоматом на шее. Он вытаращил на нас глаза — так смотрят социопаты на содержании государства, готовые не только убивать, ни минуты не колеблясь, но еще и с нетерпением ждут такой возможности.

— Мы не собирались показывать вам все это, — тихо сказал Стирфорт. — Но ваш дед не оставил нам выбора. Вы должны войти внутрь.

— А вы не пойдете со мной?

Пауза.

— Прошу вас, — сказал он, и мне показалось, что голос его задрожал.

— Стирфорт, в чем дело?

Здоровяк говорил таким голосом, что мне казалось, он вот-вот разрыдается.

— Люди говорят, что я ничего не боюсь. Но то, что там… — Голос его стал хрипловатым и задрожал, как у алкоголика, который собирается признаться в своих проблемах перед группой поддержки. — Они пугают меня.

— Да, но меня вы туда посылаете?

— Вы будете в полной безопасности, — сказал он, хотя было очевидно, что он и сам в это не верит. — Они не могут выйти из круга. Не входите в круг — и я обещаю, что все будет в полном порядке.

Стеклянная дверь бесшумно отползла в сторону, и Стирфорт отвернулся.

— Они ждут вас, — сказал он, и было невозможно не заметить темное пятно, которое стало расползаться по его военным штанам, устремляясь по левой брючине к ботинку. — Заходите внутрь, — больным голосом сказал он.

— Бога ради, скажите хотя бы, чего я должен ждать.

Но питбуль Директората даже не мог смотреть мне в глаза.

— Отлично, — сказал я и вошел внутрь. Дверь за моей спиной беззвучно закрылась.

Дрожащим от страха голосом я обратился к темноте:

— Меня зовут Генри Ламб. Я из Директората.

Несколько жутких мгновений ничего не происходило. Потом — свет. Яркий, ослепительный, почти невыносимый свет, от которого перед моими глазами заплясали цветные пятна. Мне пришлось несколько раз моргнуть, прежде чем я привык к этому сиянию. Свет прожектора выделил большое круговое пространство в центре комнаты, границы его были очерчены мелом. В центре круга на аляповато раскрашенных шезлонгах — словно устроившись подремать перед заходом солнца на бережку в Брайтоне — сидели два самых странных человека, с какими меня когда-либо сталкивала злодейка судьба.

Два взрослых человека, один толстошеий и рыжий, другой худой, с тонким лицом и вихром темных волос. Оба (и вот это-то и было самое странное) были одеты, как одевались школьники в прежние времена — одинаковые синие блейзеры и чесоточные серые шорты. На том, что поменьше, была маленькая шапочка в полоску.

Увидев меня, они просияли.

— Привет! — сказал тот, что покрупнее. — Я — Хокер. А он — Бун.

Его компаньон подмигнул, глядя на меня, и одного этого было достаточно, чтобы мурашки поползли у меня по коже.

— Можете называть нас Старостами. [33]

Генри Ламб — лжец. Не верьте ни одному его слову. Он вкручивает вам мозги, подслащивает правду, говорит то, что, как ему кажется, вы хотите услышать. Генри далеко не безвинен. У этого белого и пушистого Ламба руки в крови.

К счастью для него, у нас нет никакого резона просто чернить его имя. Ему осталось совсем немного времени, прежде чем его сознание необратимо погаснет, и это событие делает сексуальные домогательства и поиск виноватых совершенно бессмысленными. Вместо этого в наши намерения входит провести эти последние дни, рассказывая вам нашу собственную историю, и мы даем вам полную гарантию, что в разительном контрасте со своекорыстными мемуарами Генри каждый слог нашего рассказа будет абсолютно правдив.

Приготовьтесь отойти от пошловатой вселенной Ламба с ее офисными девушками, домохозяйками и утренними поездками на работу. Вам предстоит совершить олимпийский прыжок в сторону от простодушных размышлений о стариках и юношеских вожделениях к девице, живущей с ним в одной квартире. Вот история, которая имеет значение. Это история войны, последнего принца, падения Дома Виндзоров.

Я полагаю, она в гораздо большей степени отвечает вашим вкусам.

Приблизительно в то время, когда Генри Лжец знакомился с Хокером и Буном, будущий король Англии слушал излияния целой толпы людей, которым заплатили, чтобы они спели в его честь «С днем рождения».

Его королевское высочество принц Артур Элфрик Вортигерн Виндзор принадлежал к тому типу людей, чью внешность можно в общих чертах описать как необычную — у него не было плотного телосложения и высокомерных скул, свойственных большинству его предков и множеству роящейся вокруг него мужской родни, которую он называл (тем многострадальным тоном, который народ начал воспринимать как несколько раздражающий) «помет». Худосочного сложения, тонкогубый, с носом как у фараона, Виндзор был человеком, который в двадцать первом веке оказался совершенно не на месте. Он презирал вульгарную культуру этого века, безвкусные телевизионные шоу, немелодичные ритмы музыки, но превыше всего он презирал то, что его семья, когда-то самая влиятельная в Европе, превратилась в посмешище для всего английского народа.

Этот конкретный день был особенным не только потому, что Артур праздновал свое шестидесятилетие, — веха в жизни, которая, как ему казалось, все больше и больше теряет смысл, — но еще и потому, что именно в этот день он наконец-таки принял неприглядную правду. Его жена (любимая его подданными, лучезарная благотворительница, грациозная гуманистка и дарительница объятий в поточно-конвейерном масштабе) перестала его любить. Естественно, он все еще надеялся, что небезразличен ей, что она питает к нему хотя бы самое захудалое чувство, но теперь со всей мучительной ясностью он понял, что в ней не осталось ни крупицы физического влечения и все его заходы она встречает с нескрываемым отвращением.