Толмач

Некоторое время все трое так и стояли, словно ожидая, что явится кто-то, кто все сделает вместо них, и наконец Андрей Карлович не выдержал. Кинул быстрый воровской взгляд на застрявших у погранпоста, измученных не столько дорогой, сколько неизвестностью путников, через силу улыбнулся и повернулся к Семенову.

– А что? Въехать в Китай на китайцах – в этом даже есть что-то романтическое! Как думаете, господин поручик?

Семенов с облегчением вздохнул и задорно щелкнул каблуками кавалерийских сапог.

– Жду ваших приказаний, господин полковник!

Едва решение было принято, Чагадаев исчез и вскоре появился с маленьким вертким китайчонком неопределенного возраста с коротким, как выстрел, именем Бао. Тут же назвали цену, хлопнули по рукам и, немедля покинув это безнадежное место, спустились вниз по течению Амура версты на четыре – к следующему пограничному посту.

Китаец подбежал к покуривающим на взгорке у бережка пограничникам, без слов сунул им одну из только что полученных от господ купюр и тут же, потянув за привязанную к колышку веревку, с натугой выволок из камышей длинную шестивесельную лодку.

– Ваше благородие, – на почти чистом русском языке крикнул он, – садись, пожалуйста!

Казаки покосились на пограничников, поняли, что все улажено, и стремительно побросали поклажу в лодку. Затем завели лошадей в воду, привязали за узды к ввинченным в борта кольцам и, пропустив офицеров на корму, дружно взялись за весла.

Семенов смотрел во все глаза, но лишь когда лодка отошла от берега на две-три сотни саженей, он осознал, насколько велик Амур! Казалось, ему нет конца!

– Лошади-то доплывут? – скрывая охватившую тело нервную дрожь, деловито озаботился он.

Чагадаев улыбнулся и кивнул. И в тот же миг Семенов понял, что старый казак сразу же догадался, что за чувства скрыты за этой заботой о лошадях, и устыдился. Он принялся смотреть в чистую холодную воду, затем с тревогой отметил, что русский берег теперь совсем далеко, августовская вода слишком холодна и случись что – не доплыть… А затем раздался рев гудка, и сверху, от Благовещенска, показался пароход – тот самый, на который они так и не попали.

Отсюда он виделся таким маленьким, таким ничтожным на фоне величественной реки, что казалось, ткни пальцем – и потопишь. Но малыш не сдавался. Старательно пыхтя трубой, он шел сквозь холодные волны с таким упорством и такой отвагой, что Семенову стало смешно. И лишь тогда его отпустило. Он оглядел своих притихших и не менее чем он сам пораженных величием Амура путников, облегченно вздохнул и откинулся на мешок с поклажей, чувствуя, как мощными сладостными волнами вливается в него сила, исходящая от дикой, варварской красоты Сибири.

Когда лодка ткнулась в берег, Семенов был уже совершенно опьянен впечатлениями. Предоставив заниматься поклажей нижним чинам, он, пошатываясь, выбрался на берег, расправил плечи и с наслаждением вдохнул – полной грудью.

«Ну что, здравствуй, Маньчжурия!.. Здравствуй, новая русская земля!..»

Просидев за секретными и почти секретными бумагами более двух лет, бывший поручик Семенов знал об этих краях почти все. Он совершенно точно знал, на каких именно реках моют золото и где добывают серебро. Весьма нехудо представлял себе, какие из рек предположительно судоходны и какие из горных перевалов имеют военно-стратегическое значение. Он даже знал, правда, уже не так точно, где расположены главные становища хунгузов и казармы вяло преследующих их цинских [4] войск.

Десятки, а то и сотни бумаг самого разного значения стекались в канцелярию Азиатской части Главного штаба каждую неделю, чтобы аккуратно пронумерованными и подшитыми осесть в бескрайних архивах. И уж за те два года, что он там прослужил, Семенов узнал многое.

– Извольте, Иван Алексеевич, ваша кобыла, – окликнул его Чагадаев, и Семенов благодарно кивнул, взлетел в седло и медленно тронулся вслед отряду.

Нет, он не жалел об утраченном. Ни работа в Главном штабе, ни суетная петербуржская жизнь не давали ему того, что он так остро почувствовал здесь: возможности самостоятельно вершить свою судьбу.

С того самого мгновения, как он увидел русских, Курбан знал, что у него более нет возможности следовать своей прежней судьбе. Двадцать четыре года назад, когда он принял свое первое посвящение, Курб-Эджен увидела Тигра, приказавшего ждать воинов Орус-хана. Потому что только тогда духи укажут ее внуку дальнейший путь. И вот теперь они пришли.

– Извольте, Иван Алексеевич, ваша кобыла… – весело сказал один из русских.

Курбан крепко прижал захваченное из землянки старое кремневое ружье к груди, пригнулся и, бесшумно ступая по узким желтым листьям ивняка, стремительно двинулся вслед за отрядом. Он понимал, что ему обязательно будет дан знак, но какой и когда, не взялась бы сказать даже сама Курб-Эджен.

Едва успевая за лошадьми, он обогнул мысок, двинулся в сторону заросшей ивняком реки и вскоре сообразил, что русские намерены берегом выйти к Айгуню, и досадливо поморщился. Он не любил заходить в города – в основном из-за полиции, еще с тех пор, как выпрашивал вместе с матерью подаяние. Но как остановить русских и надо ли их останавливать вообще, сообразить не успевал. И только глянув на каменистый гребень напротив, понял, что все давно решено и духи уже не оставляют ему выбора.

Чтобы выйти к Айгуню, отряд обогнул мысок и берегом двинулся в сторону заросшей желтеющим ивняком быстрой речушки. Свежий вечерний воздух касался разгоряченных дорогой щек, желтая мелкая листва, трепеща, осыпалась на остывшую осеннюю землю, а вода безвестного притока великого Амура журчала столь приветливо, что Семенов не выдержал.

Он молодецки спрыгнул с лошади, вошел в прозрачный поток, нагнулся и принялся неторопливо, наслаждаясь каждой секундой жизни, плескать в разгоряченное лицо прозрачной, почти ледяной водой.

– Только не пейте, поручик! – весело окликнул его Энгельгардт. – А то простынете и не исполните своей исторической миссии!

– Угу, – со смешком отозвался Семенов, набрал в ладонь и глотнул вожделенной влаги и тут же услышал характерный сухой щелчок.

Вода в полутора саженях от поручика вздыбилась и обдала его с ног до головы веером холодных брызг. Семенов оторопело моргнул: вдоль берега прямо к нему течение медленно сносило лежащего лицом вниз есаула Чагадаева, и от черной косматой папахи его во все стороны растекалось бледно-розовое кровавое пятно.

– Хунгузы! – яростно заорал кто-то, и Семенов пришел в себя и кинулся к лошади.

– Справа!

Над ухом взвизгнула пуля, и лошадь Семенова всхрапнула, встала на дыбы и тут же рухнула набок, хрипя и брызгая кровью. Он растерянно огляделся по сторонам, словно ища хоть какой-нибудь поддержки, и сразу же увидел: поздно. Трое ушедших вперед казаков, да и сам начальник экспедиции, лежали на том берегу в абсолютно немыслимых для живого человека позах.

Семенов кинулся к агонизирующей лошади, сорвал притороченную к седлу винтовку, вставил обойму, передернул затвор, и тут же со всех сторон – и справа, и слева от него – показались всадники, а вода в реке буквально вспенилась от пуль.

Он бросился в сторону, под защиту ивняка, но его тут же нагнали и ударили чем-то тяжелым в затылок. В глазах у Семенова брызнули фиолетовые искры, и он покатился по каменистой земле… но тут же заставил себя встать и развернуться к врагу лицом.

Нагнавший его хунгуз теперь висел ногой в стремени, а его лошадь, беспрерывно всхрапывая и переступая ногами, медленно волокла безвольно раскинувшего руки хозяина головой по камням.

У реки снова заулюлюкали, и Семенов кинулся к лошади хунгуза, освободил стремя, вскочил в седло и пустился берегом речушки прочь от Амура.

«В Айгунь! – билась в голове одна-единственная тревожная мысль. – В консульство!»