Мэри Келли

Я так и не узнал, кто подсадил ее на наркотики, кто изуродовал мою мечту и моего кумира. «Мэри Келли тебя интересует? Сколько дашь?» — говорили мне, смеясь, сводники. И называли цену. Триста, двести… Потом сто пятьдесят. В конце стало сто. Я видел, как ее били, унижали, насиловали, грабили… каждую неделю, каждую ночь. Это длилось годы. На ее лице появлялись шрамы, новые шрамы и морщины, ее волосы стали седыми к тридцати годам, ее руки тряслись, а тело исхудало так, что к тридцати пяти Мэри стала похожа на немощную старуху. И все равно, скажу вам, под этой истерзанной и растоптанной маской, за разбитыми губами и раздувшимися бурыми щеками я своими полуслепыми глазами все еще различал ту Машу, ту Марию Крылову, которую боготворил еще со школьной скамьи. Чудовищно, дико несправедливо то, что на дне ее потухших глаз еще теплился тот огонек, что когда-то горел там озорным и счастливым пламенем.

Тяжело? Что вы, оказалось наоборот, удивительно легко это сделать. Я не считаю это убийством, я считаю это освобождением. Я освободил Марию от Мэри Келли. И вот еще что хочу добавить: мне кажется, хотя и не уверен, но мне показалось, что она тоже именно так это и поняла. Для нее не существовало уже другого выхода, понимаете? Та уродливая физическая оболочка, в которую ее загнали, стала пленом, клеткой, а я… Я пришел, чтобы разорвать ржавые прутья и отпустить ее на свободу. Да, я использовал те накопления, которые у меня были, чтобы приобрести нож и купить у дилера большую дозу той дряни, которой пичкала себя Мэри. Остатков хватило на то, чтобы заплатить ее сутенеру. Потом я привел Машу к себе домой, она приняла наркотик… Я не хотел, чтобы ей было очень больно, хотя и понимал, что в любом случае страдать будет не моя прекрасная Мария, а грязное ничтожество Мэри Келли. Думаю, она тоже в какой-то момент это поняла. Потому что, когда я достал нож… Я сказал:

«Здравствуй, Маша».

И вот тогда мне показалось, что на мгновение ее глаза прояснились. Она узнала меня! И ей не было страшно, вовсе не было, клянусь в том, чем угодно клянусь. Ведь она могла уже не помнить всех тех, с кем когда-то курила или перебрасывалась парой слов на той скамейке во дворике рядом со школой. Но, наверное, вспоминала иногда тех, кто ее любил — в то еще детское время и кто глядел на нее именно так, как дети глядят на божий мир, когда видят самую красоту вещей и людей.

Она слегка улыбнулась в то мгновение — той самой улыбкой — и хотела меня поправить, хотела сказать, что ее зовут уже не «Маша».

«Умри, Мэри Келли», — сказал я.

И вы ни за что не поверите, но это чистая правда. В ответ она лишь кивнула мне и прошептала с той самой едва заметной хрипотцой, прошептала слова, которые я запомню на всю свою жизнь. Не потому, что это было последнее, что произнесла Мария Крылова. А потому, что сама Мэри Келли сказала это и тем самым дала мне понять, что я все делаю правильно. Она прошептала: «Не забудь самое главное сделать».

И я не забыл.

Ее душа сейчас уже на небесах, ее останки в могиле, ее сердце у меня в комнате, в правом дальнем углу под шестнадцатой половицей. Там, где иконы. Не могли бы вы принести его сюда?

Мне его не хватает…