Пятерка

— Всегда оставаться шестнадцатилетней, — бросила Берк, не поднимая головы.

— Переехать на такой остров, — предложил Майк низким хриплым голосом, — где агентов и промоутеров отстреливают на месте.

Лори кивнула, будто нашла в этих словах здравый смысл.

— Еще одно хотела бы спросить, если можно. И больше приставать не буду. — Она переложила кофейник в левую руку, правую сжала в кулак, стукнула себя в грудь напротив сердца, потом показала знак мира. — Вот это что значит?

Кочевник рассматривал ее через темные очки. Лет на пять-шесть моложе, чем ему сперва показалось. Суровое солнце Техаса состарило ее кожу. И она еще туповата, наверное. Довольна жизнью и туповата. Чтобы быть довольным жизнью, надо быть туповатым. Или таким забывчивым, чтобы думать, будто ты счастлив. Не в силах сдержаться, он сказал:

— Фигня это.

— Не поняла? — переспросила Лори.

— Это значит, — объяснила Ариэль как ни в чем не бывало, — солидарность с публикой. Мы вас любим, и мир вам.

— А я сказал: фигня. — Кочевник делал вид, что не услышал Ариэль, а она делала вид, что не слышит его. Он допил кофе одним глотком. — Я все.

Он вышел из кабинки, положил на стол доллар и шагнул из ресторана на жаркое солнце. Сейчас, в середине июля 2008 года, уже много дней подряд стояла немилосердная жара. Землю спалила засуха. В воздухе висела дымка и едкий запах степного пожара — может быть, из соседнего графства. Но где же Джордж?

Возле «Жестянки» — как называл машину Майк — Гения-Малыша не было. Кочевник увидел улетающий клуб дыма и направился к краю парковки, где на низком кирпичном заборе сидел Джордж, все еще занятый телефонным разговором. Точнее, Джордж слушал, часто затягиваясь сигаретой, а по длинному прямому коридору шоссе I-35 пролетали автомобили.

Кочевник тихо подошел и встал сзади. Джордж, наверное, почуял присутствие черной ауры, потому что вдруг повернул голову, посмотрел прямо на Кочевника и сказал в телефон:

— Слушайте, мне пора сейчас, я перезвоню, о’кей? — Телефонный собеседник вроде бы не хотел оставлять тему, и Джордж добавил: — Я вам дам знать завтра. Да. Утром, до десяти. Да. Ну, о’кей.

Он убрал телефон в кармашек на поясе, затянулся сигаретой, как астматик — кислородом, и выпустил дым через нос.

Кочевник ничего не сказал.

Наконец Джордж спросил:

— Готовы они уже?

— Нет.

Джордж все смотрел на проезжающие машины. Кочевник сел на забор чуть поодаль, не ожидая приглашения, потому что у нас свободная, мать ее, страна.

Оба они в своем мундире, подумал Кочевник. У Джорджа — мундир человека при власти, человека, который разговаривает с бухгалтерами, если они есть. Человека, который ведет переговоры с банкиром о ссуде на новую аппаратуру, если есть такой банкир, и ссуда, и новая аппаратура, которую надо приобрести. Хотя у Джорджа в каждой мочке по три серебряных колечка, все равно вид у него консервативный, он представляет голос разума, узды на этих психов, которые называют себя «The Five». А мундир Кочевника — армейской зелени футболка, сильно поношенные черные джинсы, черные высокие конверсы и темные очки, отсекающие жар света и заслоняющие мир, пока он, Кочевник, не сочтет нужным на него посмотреть. Мундир бойца, бунтаря против машины, сурового бойца-барда, что пленных не берет. Изрекателя истины — когда есть что изрекать. Это если он хоть какую-то истину знает, в чем Кочевник сомневался. Но что костюм должен быть выбран под роль — в этом сомневаться не приходится.

Две недели назад ему стукнуло двадцать девять. Ему поднесли торт без сливок и соевое мороженое, потому что на молочное у него аллергия. Сводили на пейнтбол. День рождения празднуют у каждого, такова изначальная договоренность. Не письменная, но понимаемая. Как и на сцене, где у каждого свое время. Время, когда товарищи показывают, что тебя ценят. Это важно — чтобы тебя ценили. Как будто ты что-то значишь в мире и твоя жизнь и твоя работа — не застрявший грузовик, молотящий колесами в грязной яме. Как будто кому-то важно, что ты делаешь.

Он был хорошим фронтменом: шесть футов один дюйм, худой и поджарый, вид как у голодного волка. Боевой оскал и стойка у него получались не хуже, чем у любого идущего по дороге ствола и ножа. Нос перебит в кабацкой драке в Мемфисе, на подбородке шрам от брошенной пивной бутылки в Джексонвиле. Родился он в Детройте и на суровых улицах научился оглядываться, чтобы сзади чего-нибудь не прилетело.

Вот сейчас, здесь, с Гением-Малышом, как раз время оглянуться.

— Деловой звонок? — спросил Кочевник.

Джордж не ответил, и это сказало Кочевнику все, что он должен был знать. Но через какое-то время — десять секунд, пятнадцать, не играет роли, — Джордж заговорил, потому что он правильный пацан и понятия знает.

— Джон, мне тридцать три года.

— Ага. — Не новость. Кочевник помнил, как отмечали в апреле день рождения. — И?

— Тридцать три, — повторил Джордж. — Десять лет назад я готов был горы свернуть. Весь мир был мой, понимаешь?

— Да, — ответил Кочевник, но это прозвучало вопросом.

— Десять лет — долгий срок, друг. А в нашем деле год за семь надо считать, как собачий возраст. С самых моих двадцати лет я на дороге с какой-нибудь группой. Первый живой концерт — с «Survivors» из Чикаго. — Джордж в Городе Ветров родился и вырос. — Месяца четыре они продержались, потом лопнули. Не осталось выживших. [2] — Он не стал ждать и смотреть, улыбнулся ли Кочевник, но этого бы все равно не случилось. — Потом группа Бобби Эппла из Урбаны. Я тебе про это рассказывал?

— Нет.

Много было историй из пестрой жизни Джорджа, но этой не было. Кочевник подумал, не берегли Джордж ее на случай.

— Хилая была группочка, студенты, в общем. Бобби Эппл — он же Бобби Коскавич — был тощим компьютерным гиком из Иллинойсского универа, но заворачивать умел, как чернокожий лет пятидесяти, выросший в гетто. Я видел, как он в одиночку, на зубах, вытаскивал концерты и взлетал с ними в небо. Просто взлетал, а группа оставалась позади. В иное пространство и время уходил, понимаешь?

— Да.

Об этом мечтает любой музыкант: чтобы тебя подхватило и унесло, когда плевать на весь мир, его нет, остался только звук, и он тебя уносит в безумии, и это лучше, чем секс с шестнадцатью бабами сразу.

— Они записали два диска в подвале у ударника, — сказал Джордж. — Настоящие песни, почти все оригинальные. Эфир получили на местной радиостанции. Музыканты менялись, приходили и уходили. Подбирали духовиков получше. Но вот эта сила, эта магия сцены у Бобби — ее никогда не удавалось передать.

Не так уж необычно, и Кочевник это знал. Если не сумеешь передать ее на диски, или на mp3, или на винил, рано или поздно дорога тебя измотает.

— Ну, концертов у них было много вживую, — говорил Джордж. — Зашибали деньгу, и Бобби был двужильным, и какие-то поклевки были от типов из звукозаписи, но ни одной серьезной. А потом в один прекрасный день… он просто проснулся, спросил, в каком он городе, сказал, что будет давать вечером концерт в «Арсенале», а потом со всеми расплатится, потому что едет домой. Я пытался его отговорить — все мы пытались. Я ему говорил: «Чувак, не дури». Я говорил: «У тебя талантище, не отворачивайся ты от него». Но ты ж понимаешь, он устал. Уперся в стену — дальше некуда. Я, наверное, устал тоже, потому что не стал сильнее стараться. Подумал, наверное… что групп на мой век хватит. — Джордж затянулся, поглядел на тлеющий окурок, будто гадая, не пора ли его гасить. — Последнее время часто о нем думал. Он вернулся к своему программированию, антивирусные штучки. Наверное, сейчас бешено богат, ржет и задницу чешет в Кремниевой долине.

— Может, и так, — ответил Кочевник. — А может, волосы себе рвет на заднице и хочет обратно в свою прежнюю группу.

— А ты хочешь когда-нибудь вернуться в прежнюю группу?

— В которую из? — спросил Кочевник, не изменившись в лице.

— В ту, в которой тебе было лучше всего.