Свидание со смертью

— Хорошо, — вздохнул он. — А ты здорово торгуешься. Ты знаешь об этом?

Мигель с гордым видом ухмыльнулся. Женщины посмотрели на него с восхищением.

— Все началось тогда, когда вся Америка смотрела телесериал «Миллионер», — начал Доннер.

Одна из сестер Консуэлы захлопала в ладоши.

— Верно! Друг нашего дяди, живущий в Америке, перед смертью написал ему об этом. В нем богач раздавал деньги совершенно незнакомым людям.

— Так вот оно что! — воскликнула Консуэла. — Подарок от миллионера!

Доннер пожал плечами.

— Больше я ничего сказать не могу. Но помните, что в Америке очень, очень много богатых людей.

— Страна безграничных возможностей, — флегматично заметил Мигель. — В Америке каждый имеет право на богатство. Даже если человек не работает, государство дает ему в сто раз больше, чем мы зарабатываем здесь, только чтобы он был богатым. Это называется социальное обеспечение.

— Вы будете жить гораздо лучше, чем те, кто получают пособия, если поедете со мной.

Семейство снова принялось совещаться, опять перейдя на местный диалект. В животе у Доннера крутило, к горлу подступала тошнота. Он должен как можно скорее глотнуть свежего воздуха. За последние несколько минут он нагородил такой чуши, что теперь боялся запутаться. «Миллионер», черт бы их побрал, подумал он. Эти идиоты готовы поверить всему.

Ему на руку спланировала муха. Доннер прихлопнул ее и щелчком скинул трупик с руки. Какого черта они так долго обсуждают? И словно для того, чтобы сделать ожидание невыносимым, в хибару неторопливо вошла хозяйская собака, подняла ногу и украсила стену источающей сильный запах желтоватой струей. Доннер с трудом преодолел нестерпимое желание схватить пса и свернуть его тощую шею.

Он снова переключил внимание на семейство. Консуэла что-то обсуждала с матерью еле слышным шепотом. Лицо старухи оставалось безучастным. Она больше походила на индианку, нежели на мексиканку, с угловатыми чертами и заплывшими глазками, которые, казалось, не отрываясь смотрели на Доннера. От этого взгляда Доннеру было не по себе. Создавалось впечатление, что старуха догадывается, что он замышляет. Может, это в крови, подумал он. Что-то, что передается из поколения в поколение с тех пор, как первый конкистадор обманул ее далеких предков.

Следуя давней привычке, Доннер сунул руку под стол — удостовериться, что его пистолет по-прежнему покоится в закрепленной на лодыжке кобуре. Он любил подстраховаться, чтобы всегда быть наготове, хотя ему редко приходилось использовать его. Затем Доннер многозначительно постучал по часам.

— Уже поздно, — добродушно заметил он. — Не хочу вас подгонять, но... — Он осклабился и развел руками. — Если вас не заинтересовало мое предложение, придется поискать другую семью. Таковы правила, уж извините.

— Мы едем с вами, — твердо заявила Консуэла.

Ее мать продолжала смотреть на Доннера с подозрением, но старик-отец сжал ему плечо, обнажив в улыбке два желтоватых зуба. Две младшие дочурки принялись хихикать. При мысли об обильной еде взгляд Мигеля просветлел. Даже пес выглядел довольным.

— Приветствую ваш здравый смысл, — поздравил их Доннер. — Вам понравится в Америке. Я подожду снаружи. — Он с трудом поднялся на ноги. — Только собирайтесь быстрее. И не прощайтесь с соседями. Они станут завидовать вашему счастью и могут рассказать об этом не тем людям.

С этим предостережением он на ощупь двинулся из лачуги, жадно глотая воздух, чтобы успокоить разбушевавшийся желудок.

Опершись о машину, он закурил, продолжая следить за лачугой. Трое одним махом, поздравил он себя. Консуэла — что надо, именно то, чего хочет хозяин. Внешность королевы, тело блудницы. Какой стыд, что она мексиканка.

Сколько он себя помнил, Доннер ненавидел все, что хоть отдаленно было связано с Мексикой и мексиканцами. При одном взгляде на коробку мексиканских сигар его начинало тошнить. Насколько он мог судить, мексиканцы были отбросами земли. Столь негативная оценка этой нации была для Уолли Доннера особенно неприятна, потому что он вообще-то и сам был наполовину мексиканцем. И его настоящее имя было частично мексиканским. Хосе Доннер. Он ненавидел его.

Отца своего, сухопарого улыбающегося блондина он не помнил — тот ушел из дома ночью через несколько месяцев после рождения мальчика. Долгие годы его портрет в серебряной рамке стоял на телевизоре. Каждое утро мать Хосе первым делом протирала портрет, а потом принималась гладить — одну рубашку за другой. Рубашки принадлежали богачам, живущим на холме. А пока она гладила, то говорила со своим малышом по-испански, изливая на него нескончаемый поток тихих, мягких слов. Она рассказывала ему сказки и легенды, мешая фольклор и местные слухи, лишь бы скрасить свой монотонный труд.

Маленький Доннер никогда не играл с соседскими детьми. Мало кто приходил в их дом с облупившейся штукатуркой. Еще реже мать с сыном выходили наружу. В результате только в пять лет Доннер обнаружил, что по-английски говорят не только по телевизору. Этот урок дался ему нелегко и был преподан в первый же день в школе. Голубоглазый блондин с нежным цветом лица, он выглядел стопроцентным американцем, но с губ его срывались лишь непонятные слова.

Белые дети возненавидели его. И дети мексиканцев тоже его невзлюбили. Горстка черных и китайцев решила, что он слишком смешон, чтобы с ним говорить. Маленький Доннер, после школы с трудом добравшись до дома, решил во что бы то ни стало изучить американский язык, даже если ради этого придется навсегда отказаться от разговоров с матерью.

Его учителем стал телевизор. В каком-то смысле он стал и его домом. Каждый вечер он переселялся в устроенный и счастливый мир шоу Донны Рид, сериала «Отцу видней» и дюжины других аналогичных передач. У телегероев были полные семьи. Они жили на приятных, засаженных деревьями улицах и мыли руки перед едой. Мамы киномалышей всегда носили серьги и туфли на высоком каблуке. Но что самое главное, в этих телевизионных историях никогда ничего не происходило. Конечно, у героев были свои проблемы, но какими ужасными они бы ни были, к последнему рекламному блоку их все удавалось разрешить.

Любимым сериалом Доннера был «Пусть решает бобер». На всем свете не было более стопроцентного американца, чем Уолли Кливер. Он был совершенно неуязвим. Доннеру даже казалось, что Уолли Кливер мог стукнуть старушку ледорубом по голове, но все было бы тут же улажено и он, зубастый и симпатичный, мог, сунув руки в карманы, вразвалку подойти к отцу и сказать: «Привет, отец».

Итак, Доннер наблюдал и учился. Быстро промелькнули годы, неразличимые в своем однообразии. Днем Доннер продолжал бороться, а вечером — смотреть телевизор. Не замечая надоедливой болтовни матери, он сосредоточивался на сверкающем экране. Он быстро научился говорить на американском языке. Он чувствовал, что этот язык всегда жил в нем. Нужно было лишь научить язык произносить слова. Одновременно он изо всех сил старался забыть испанский, но не мог изгнать его из головы. В конце концов он признал свое поражение. Испанский останется с ним на всю жизнь, как какое-то жуткое родимое пятно, которое лишь он один может увидеть в зеркале.

В пятнадцать он ушел из дома, просто выскользнул незаметно на улицу, пока его мать была в церкви. Он вовсе не планировал побег. Просто проснулся воскресным утром и понял: пора. Уложил кое-какие вещи в спортивную сумку и ушел, не потрудившись даже закрыть за собой дверь. Не озаботился он и тем, чтобы написать записку: мать поймет, что он ушел навсегда, когда увидит разбитую рамку и порванную фотографию блондина, изуродованную осколками стекла. А если она решит, что это всего лишь недоразумение, ей достаточно будет заглянуть в коробку из-под леденцов, где она хранила деньги на хозяйство. Стоит ей туда заглянуть, и она все поймет раз и навсегда.

В тот первый вечер самостоятельной жизни Доннера подвезла некая дама в «Кадиллаке-Эльдорадо». Он до сих пор помнил ее — светлые мягкие волосы, загорелую морщинистую кожу на шее и как кроваво-красные ноготки выбивали нервную дробь на рулевом колесе.