Отель с привидениями (сборник)

Однако все эти размышления не лишили Джона душевного покоя, ночью он хорошо спал и даже не видел снов. Поутру он проснулся с ясной головой, готовый посмеяться над фантазиями своего разыгравшегося воображения. Хотя загадочный эпизод минувшей ночи не изгладился у него из памяти, брат пришел к окончательному выводу, что вызван он тем акустическим эффектом, о котором я упоминала. Встретившись с мистером Гаскеллом, брат даже не счел нужным рассказывать ему об этом происшествии, по всей видимости, ничтожном. Они условились по обыкновению вместе поужинать, а затем посвятить час-другой итальянской музыке.

Минуло девять, когда после ужина мистер Гаскелл сел за рояль. Вечер не располагал к прогулкам — днем прошел сильный ливень с грозой, и теперь в воздухе висел густой влажный туман. Издалека доносились глухие размеренные удары колокола на колледже Церкви Христовой. После того как он пробьет 101 раз, ворота колледжа закрывались. Молодые люди начали с сюиты Чести, [1] а затем сыграли две ранние сонаты Бонончини. [2] Оба были превосходными музыкантами, и чтение с листа нисколько не затрудняло их, напротив, доставляло истинное наслаждение, тем более что мистер Гаскелл, весьма сведущий в теории музыки, знал, как исполняется basso continuo. Наконец мистер Гаскелл взял продолговатую тетрадь с сочинениями Грациани и, пролистав ее, предложил исполнить ту самую сюиту, которую Джон играл накануне вечером. Выбор его был совершенно случаен, поскольку брат умышленно не привлекал внимание друга к этому сочинению. Они сыграли куранту и сарабанду. Отдавшись музыке, Джон совершенно забыл о ночном происшествии, и вдруг при первых звуках задорной гальярды до его слуха вновь долетел загадочный скрип плетеного кресла. Все повторилось в точности, как накануне, и сиденье столь явно заскрипело под тяжестью человеческого тела, что Джон уставился на кресло, недоумевая, почему там никого нет. Мистер Гаскелл мельком оглянулся, однако промолчал, и брат счел неуместным выказывать удивление или беспокойство, и они доиграли гальярду до конца. Перед тем как перейти к менуэту, мистер Гаскелл, не вставая со стула, повернулся лицом к комнате и задумчиво сказал:

— Странно, Джонни. — Молодые люди были так дружны, что обращались друг к другу без церемоний. — Как странно! Когда началась гальярда, мне почудилось, будто кто-то сел в это кресло. Я даже оглянулся, не пришел ли к нам кто-нибудь.

— Это всего лишь скрипнули прутья, — ответил мой брат с деланным безразличием. — Похоже, они реагируют на определенную высоту звука. Однако приступим к менуэту.

Доиграв сюиту до конца, мистер Гаскелл предложил повторить гальярду, которая очень ему понравилась. Пробило одиннадцать, пора было расходиться. Мистер Гаскелл задул свечи и, закрыв фортепьяно, отложил ноты. Впоследствии брат не раз уверял меня, что готов был к тому, что произошло в следующий момент, и даже ждал повторения знакомого звука. Не успел его друг убрать ноты, раздался отчетливый скрип кресла, как накануне ночью, когда Джон закончил музицировать. Молодые люди невольно переглянулись, и первым нарушил молчание Гаскелл:

— Не понимаю, почему скрипит кресло. Ведь прежде ничего подобного не случалось во время наших музыкальных занятий. Я допускаю, что сегодня прекрасная музыка необъяснимым образом подействовала на мое воображение, но мне кажется, будто все то время, пока мы играли, кто-то сидел в комнате и слушал нас, а когда концерт окончился, он встал и удалился.

Мистер Гаскелл говорил шутливым тоном, но в голосе его чувствовалась напряженность, ему явно было не по себе.

— Давай еще раз сыграем гальярду, — предложил мой брат. — Похоже, только первые такты вызывают резонанс в прутьях. Проверим, повторится ли скрип.

Однако мистер Гаскелл уклонился от подобного опыта и вскоре, простившись, отправился к себе в Нью-Колледж.

Глава II

Не стану докучать тебе, дорогой Эдвард, рассказом о всех подобных случаях, ибо они происходили каждый вечер, который молодые люди проводили за музицированием. Они уже привыкли к этим звукам и ждали их. Каждый уверял другого, что объяснить их можно только акустическим эффектом взаимодействия между натянутыми прутьями и вибрирующими струнами музыкальных инструментов, и, по правде говоря, это представлялось единственно правдоподобной причиной столь странного явления. И все же втайне их не покидало впечатление, что кто-то неизменно опускается в кресло, а потом встает с него, и постоянное повторение скрипа нисколько не ослабляло этого ощущения. Друзья никому не рассказывали об этом казусе, опасаясь насмешек товарищей, — что-то удерживало их от того, чтобы предать осмеянию загадочное явление, которому каждый из них в глубине души придавал серьезное значение. Вскоре они заметили, что скрип слышался только когда начинала звучать гальярда из «Ареопагиты», и во второй раз раздавался лишь после того, как они закрывали инструменты. Молодые люди встречались каждый вечер. Стоял июнь, ночи были по-летнему светлые, и всякий раз, словно по молчаливому уговору, они играли напоследок «Ареопагиту». С первыми же тактами гальярды неизменно раздавался скрип кресла. Даже между собой молодые люди старались не обсуждать эту тему, но как-то раз после долгого музицирования, когда Джон уже отложил скрипку, не предложив сыграть «Ареопагиту», и мистер Гаскелл поднялся было из-за фортепьяно, он внезапно передумал и снова сел за инструмент.

— Джонни, подожди, не убирай скрипку. Скоро полночь, и я рискую оказаться перед закрытой дверью, но я не могу уйти, не сыграв гальярду. Что, если мы заблуждаемся, и все наши предположения о некоем взаимодействии вибрирующих струн и натянутых прутьев не соответствуют действительности? Что, если каждый вечер некий таинственный гость посещает нас, какая-нибудь неприкаянная душа, которую точно магнитом притягивает эта мелодия? Не будет ли невежливым с нашей стороны обмануть ее ожидания, не исполнив произведение, которое доставляет ей такое наслаждение? Не оскорбим же ее неучтивостью, порадуем нашего гостя.

И они заиграли гальярду с особым чувством, и тотчас же послышался знакомый звук — скрип кресла под тяжестью садящегося человека. В тот вечер Джон, устремив пристальный взгляд на кресло, увидел — или ему это почудилось — не то смутное пятно, полутень, не то дымку, в зыбких очертаниях которой будто бы проступала человеческая фигура. Джон остановился и провел рукой по глазам, но дымка уже исчезла, и в кресле никого не было. Когда замолчала скрипка, мистер Гаскелл тоже оборвал игру и спросил, что случилось.

— Так, померещилось что-то, — ответил Джон.

— Давай на сегодня закончим, — предложил мистер Гаскелл. — Я опоздаю в колледж.

Он закрыл фортепьяно, и тотчас же часы начали бить двенадцать раз. Мистер Гаскелл чуть не бегом кинулся из комнаты, но не успел до закрытия, и был наказан за опоздание — ему на неделю запретили покидать колледж. В те годы оказаться в полночь за стенами колледжа считалось серьезным проступком.

Так что поневоле в музыкальных занятиях наступил перерыв, и возобновились они сразу же как закончился срок заключения мистера Гаскелла. В тот вечер друзья сыграли несколько сюит Грациани и по обыкновению закончили «Ареопагитой». Когда отзвучала последняя нота, мистер Гаскелл погрузился в глубокую задумчивость. Наконец он произнес:

— Не могу передать, какое необъяснимое воздействие оказывает на меня старинная музыка. Нам иногда пытаются доказать, что сюиты, отдельные части которых носят названия различных танцев, писались как самостоятельные произведения и предназначались для инструментального исполнения, а не как танцевальный аккомпанемент, что естественно предположить, судя по названиям. Но, по-моему, критики заблуждаются, по крайней мере, когда речь идет о некоторых произведениях. Не могу поверить, что такое сочинение, как, например, жига Корелли, [3] которую мы с тобой не раз играли, не служила прежде всего сопровождением к танцу. Мне так и слышится топот ног в такт музыки, ведь, насколько я знаю, во времена Корелли на балах танцевали гораздо более вольно — хотя и не в ущерб изяществу, — чем это допускается приличиями в наши дни. Вот и в гальярде, которую мы постоянно играем, заключена некая удивительная сила, вызывающая в воображении картину далекого прошлого. Не знаю почему, но передо мной возникает одно и то же видение, быть может, в памяти оживает когда-то виденное живописное полотно. Мне чудится, как несколько пар свободно танцуют в длинной зале, освещенной свечами в серебряных низких канделябрах по моде конца XVII века. Быть может, виной тому впечатления, полученные мной во время недавнего путешествия по Италии, но мне представляется, что у танцующих смуглая кожа, темные волосы, яркие глаза. На дамах и кавалерах пышные одежды из богатых тканей. Воображение причудливо рисует мне и саму залу, вдоль одной ее стены тянется галерея, построенная в том фантастическом стиле эпохи Возрождения, на котором сказалось влияние языческой культуры. Галерея заканчивается балконом для музыкантов, на его резном фронтоне изображен необычный герб — на золотом поле щита голова херувима, трубящего, как в фанфары, в три раскрытые лилии. Я, несомненно, видел его во время путешествия по Италии, вот только не могу припомнить, где именно. Для меня эта картина столь неразрывно связана с гальярдой, что едва зазвучат первые ноты, как она тут же возникает перед моим взором и день ото дня все явственней. Вот танцующие сближаются, замирают на месте, отступают назад, движения их столь вольны и развязны, что мне неловко их вспоминать. И странное дело, среди чужеземных лиц мне видится молодой человек, похожий на англичанина. Я хочу вглядеться в него, но черты его всегда ускользают от меня. Вероятно, вступительная тема композиционно образует некую вершину гальярды, поскольку только первые шестнадцать тактов это видение из прошлого предстает моему взору. С последней нотой шестнадцатого такта внезапно падает занавес, все исчезает, оставив ощущение какого-то непоправимого несчастья. Я могу объяснить это лишь тем, что вторая тема гальярды уступает по замыслу первой и, создавая дисгармонию, разрушает то волшебство, которое придает вступлению такую магическую силу.