Второго шанса не будет

Вот что мы обнаружили в тот вечер в дедушкиной хибаре: труп сестры, волосы Тары в целлофановом пакете (анализ на ДНК подтвердил принадлежность) и розовый с черными пингвинами комбинезончик Тариного размера.

А вот чего мы не обнаружили ни тогда, ни впоследствии: деньги, то есть выкуп, документы сообщников Стейси и самой Тары.

Вот именно. Дочери моей мы так и не нашли.

Лес обширный и густой, а могила маленькая. Скрыть ее нетрудно, например забросать булыжниками. А может, могилу разрыл какой-нибудь зверь и утащил содержимое в кусты. И может, останки валяются теперь в нескольких милях от дедовой хибары. Или в нескольких десятках миль.

Не исключено также (хотя этой мыслью я не делюсь ни с кем), что нет никакой могилы.

В общем, надежда живет. Подобно беде, она пока таится, но время от времени дает о себе знать, лукаво посмеивается и никогда не оставляет. Не скажешь даже, какая из этих любовниц более жестокосердна.

Полиция и ФБР предполагают, что моя сестра связалась с очень нехорошими людьми. Никто до конца не уверен, что первоначально они замышляли убийство или похищение, но большинство сходится на том, что кто-то ударился в панику. Может, они исходили из того, что меня с Моникой не будет дома и придется иметь дело с одной только няней. А увидев нас, кто-то – быть может, наркоман или просто психопат – выстрелил. А вслед за ним и другой (оттого баллистическая экспертиза и показала, что в нас с Моникой палили из разного оружия). А потом они похитили ребенка. И, в конце концов, избавились от Стейси, вкатив ей слишком большую дозу героина.

Я повторяю «они», потому что власти убеждены: у Стейси было как минимум два сообщника. Один – хладнокровный профессионал, умеющий добывать наркотики, подделывать автомобильные номера и бесследно исчезать. Другой – если угодно, паникер, тот самый, что стрелял в нас и, возможно, стал причиной гибели Тары.

Есть, конечно, и такие, кто эту схему не принимает. Они полагают, что сообщник был только один – хладнокровный профессионал, а в панику ударилась Стейси. Согласно этой версии, именно она выпустила первую пулю, и, скорее всего, в меня, поскольку я никаких выстрелов не помню, а уж потом профессионал, заметая следы, убил Монику. Эта версия подкрепляется свидетельством торговца наркотиками, который в обмен на согласие властей снять с него другое обвинение заявил, что за неделю до убийства и похищения продал Стейси «смит-и-вессон» тридцать восьмого калибра. В пользу этой версии говорит и тот факт, что именно Стейси принадлежат волоски и отпечатки пальцев, обнаруженные на месте преступления. Хладнокровный профессионал наверняка надел бы перчатки, а вот любитель, да еще накачанный наркотиками, мог и не подумать о такой мере предосторожности.

Но и эта версия устроила не всех. Тогда офицеры полицейского управления и ФБР составили сценарий, привлекательный своей ясностью.

Согласно ему, замысел преступления принадлежал мне.

Аргументы следующие. Муж – во все века подозреваемый номер один; мой «смит-и-вессон» по-прежнему не обнаружен («Куда он делся?» – этот вопрос мне задавали вновь и вновь. Если бы знать!); я никогда не хотел ребенка (меня заставило жениться рождение Тары). Кроме того, полиция считала, что располагает доказательствами моего намерения развестись с Моникой (действительно, я об этом подумывал). Таким образом, получается, что комбинация от начала до конца была разработана лично мной. Я уговорил сестру принять участие в похищении и заручился ее согласием отсидеть в случае чего за меня. Я заранее припрятал деньги на выкуп. Я убил и закопал собственную дочь.

Дикость, конечно, но у меня даже негодовать нет сил. Я полностью выдохся. Не отдаю себе отчета, где я.

Слабость этой версии заключается в том, что она не объясняет, отчего меня бросили, сочтя мертвым. Кто убил Стейси – я? Кто стрелял в меня – она?

Существует и четвертая версия событий. Кое-кто считает, что, да, за всем этим делом стоял я, но, помимо Стейси, у меня был сообщник. Он убил Стейси, возможно, против моей воли – чтобы скрыть мое участие и оправдать выстрел, направленный в меня.

Так мы и ходим кругами.

Вообще-то, если вдуматься, ничего у них, да и у меня, нет. Ни денег (выкупа). Ни подозреваемых. Ни мотивов. Ни – трупика.

А ведь после похищения прошло полтора года. Формально дело не закрыто, но Риган с Тикнером заняты другими расследованиями. Я от них уже полгода не имел весточек. Первые несколько недель пресса буквально не давала мне прохода, но потом, не находя, чем поживиться, тоже обратилась к более горячим темам.

Арахис кончился. Все тронулись в сторону стоянки, забитой небольшими фургонами. По окончании игры согласно традиции, принятой в нашем городке, тренеры ведут начинающих спортсменов в кафе-мороженое, что мы с Ленни и сделали. В кафе не протолкнуться. Стаканчик мороженого – лучшее средство, чтобы справиться с осенним холодом.

Зажав в ладони вафельный рожок, я обозревал зал. Отцы и дети. Я чувствовал, что уже не выдерживаю. Взглянул на часы. Так или иначе – пора. Я поймал взгляд Ленни и знаком дал понять, что ухожу. «Завещание», – прочитал я по его губам. На тот случай, если я все-таки не понял, он сделал движение рукой, словно расписывается. Я кивнул – все, мол, ясно, – вышел на улицу, залез в машину и включил радио.

Некоторое время я просто сидел и смотрел на проходящие мимо семьи, больше всего – на отцов, в надежде уловить в их поведении хоть тень раздражения своими домашними обязанностями, хоть что-то, способное утишить мою боль. Тщетно.

Не знаю, как долго это продолжалось. Наверное, минут десять, не дольше. По радио зазвучал старый шлягер Джеймса Тейлора. Музыка заставила меня встряхнуться. Я улыбнулся, включил двигатель и поехал в больницу.

Час спустя я уже мыл руки, готовясь оперировать восьмилетнего мальчика, у которого – на языке, доступном и несведущему, и профессионалу – было разбито лицо. Ассистировать мне должна была Зия Леру.

Не берусь с точностью сказать, отчего я некогда выбрал пластическую хирургию. Во всяком случае, меня не влекли ни легкие деньги, ни идеалы служения ближнему. Хирургом-то я хотел стать с самого начала, но подумывал о сердечно-сосудистой хирургии. Однако жизнь порой выкидывает странные шутки. Кардиохирург, что вел нашу группу на втором курсе академии, был, иначе не скажешь, полный мудак, притом самодовольный. С другой стороны, Лайм Риз, хирург-косметолог, оказался великолепен. Он отличался той завидной широтой характера и тем сочетанием приятной внешности, спокойной уверенности в себе и внутренней теплоты, которое всегда привлекает людей. Хотелось сделать ему приятное. Хотелось походить на него.

Доктор Риз стал моим руководителем. Он научил меня тому, что восстановительная хирургия – процесс творческий: ты отыскиваешь все новые возможности реконструкции. Лицевые кости, череп – наиболее сложные элементы человеческого тела. Мы, те, кто их чинит, – художники. Мы – музыканты, исполнители джаза. Поговорите с ортопедами или хирургами, имеющими дело с грудной клеткой, – они вам все разложат по полочкам. Или близко к тому. А наша работа – восстановление – другая. Мы импровизируем. Этому меня научил доктор Риз. Толкуя о микрохирургии и пересадке тканей, об искусственном кожном покрове, он словно взывал к моему внутреннему «я». Припоминаю, как однажды приехал к нему в Скарсдейл. Жена у него была длинноногая красавица. Дочь – выпускница средней школы. Сын – капитан школьной баскетбольной команды и на редкость славный малый. В сорок девять лет доктор Риз погиб в автомобильной катастрофе на шоссе номер 684, направляясь в Коннектикут.

Незадолго до окончания академии я получил годовую стипендию, позволявшую заняться оральной хирургией за границей. Опять-таки я принял участие в конкурсе отнюдь не потому, что собирался облагодетельствовать человечество, просто затея показалась мне привлекательной. Я рассчитывал, что путешествие станет моим персональным открытием Европы. Но я ошибся. Все с самого начала пошло наперекосяк. В Сьерра-Леоне нас застала гражданская война. Я обрабатывал раны такие чудовищные, такие невообразимые, что трудно поверить. Казалось рука, нанесшая их, гениальна в своей изобретательной жестокости. Но даже тогда, в том аду, я чувствовал какой-то странный подъем. Почему – не буду даже пытаться определить. Могу лишь еще раз сказать – это сродни исполнению джаза. Быть может, отчасти я и получал удовлетворение оттого, что оказываю помощь действительно страждущим. Но скорее всего, я воспринимал работу как экстремальный вид спорта: получал полноту ощущений, рискуя жизнью.