Михалыч и черт

Так и получилось, да не совсем.

Гуляли все уже, конечно, вовсю, и подсчётами никто не занимался.

Да Санеев только глянул оценивающе и сказал:

— А выпивкой не разжился, Петрович? у нас уж скоро запасы к концу подойдут.

— Разжился, — вздохнул Петрович. — Да не донёс. Колька, гадёныш, выследил…

— Да ты отдал ему чего?! — раздался вдруг у него за спиной голос Кошелева.

Семён Петрович обернулся.

Кошелев, как видно, стоял совсем рядом, прямо у него за спиной, и последнюю фразу расслышал очень хорошо.

— Ну тебя, Петрович, как ребёнка маленького оставлять, — укоризненно сказал Дмитрий Иванович. — На сопляка какого-то повёлся? Кого испугался то? Да что ты, ей-богу!

— Да чего там, — слабо стал оправдываться Семён Петрович. — Попросил человек… Да и мы тоже хороши… В крови ходим, неприлично даже.

— Какая такая кровь? — с искренним удивлением спросил Кошелев, забыв уже, видно, про загубленного бомжа.

— Не помнишь уже? — переспросил Семён Петрович. — Бомжа то мы..

— И этот засранец заметил?! Кровь заметил, что ли? — воскликнул Кошелев.

— И чего?! Угрожал, шантажировал? Так, Петрович?

— Да не то, чтобы…

Семён Петрович понял, что ещё немного — и Кошелев серьёзно заведётся.

«Ох, не подумал, не подумал… Как бы он теперь и впрямь разбираться не полез. Втравлю ведь его в историю. Да, лишнего сболтнул, лишнего…»

И прикидывать уж стал, как бы из истории этой выпутаться.

Но тут, словно выручая его из ситуации неловкой, от крайнего костра баба к нему подошла, вгляделась — и руками радостно всплеснула:

— Ну, пропащий, пришёл таки! А я то всё боялась — прихватят тебя сторожа по дороге. Ты ж сроду, Петрович, не отболтаешься. Хоть и в годах мужик, а всё как мальчик, доверчивый.

И за рукав его потянула, к костру поближе. Там уж двигаться начали, место для него освобождая.

Узнал бабу Петрович, сразу узнал.

Катька — сосалка, вампирша по всему кладбищу известная и характером своим беспутным и весёлым, и загулами своими необыкновенными.

Вела себя Катька и впрямь так, будто и не на кладбище она вовсе, а на вечеринке на какой, или даже на пьянке бесшабашной. Водку доставала всегда, в любое время года, в любое время суток. Даже в самые солнечные и безоблачные дни совершенно безбоязненно разгуливала по кладбищу (хотя в тень, конечно, пряталась, если солнечные лучи совсем близко к ней подбирались).

Говорили даже, что её сторожа иногда водкой угощают. Но те, конечно, баб к себе водили, для развлечения и общения интимного, да чтобы ночь скоротать.

Но с чего им вампиршу приманивать? Тело у неё… Сами понимаете — у иной бомжихи красивей и свежее, не о говоря уж о соплячках, что возле пивнушек отираются и за портвейн в ближайших кустах тайский массаж делают по русской технологии. И зубы у Катьки во рту — самые что ни на есть вампирские. Не для развлечений рот то такой придуман, это и самый тупой да невзыскательный мужик поймёт.

Руками, конечно… Могла бы, да разве это кому понравится?

Так что или просто слухи то были беспричинные, или просто так угощали её, за характер лёгкий и весёлый.

А вот среди вампиров она и впрямь спросом пользовалась.

С одной стороны — органы да части тела, особенно если их иногда кровушкой свежей снабжать, действуют, и не хуже, чем у живых. А что вы думали? Ходить можно, говорить можно, даже думать можно — а как дело до баб, так вроде и нельзя? И до баб можно, и племя вампирское тут живым мало в чём уступит.

Другой вопрос — какая ж баба живая на кладбище пойдёт, да с вампиров.

Только такая же вампирша. Ну в крайнем случае — извращенка какая, да такие на том кладбище никому и никогда не встречались.

Так что Катька на что угодно могла бы пожаловаться, но только не на отсутствие мужского внимания.

Да она ни на что и не жаловалась.

Лёгкая да весёлая, то на одном месте кладбища была, то на другом, участка постоянного не держалась. Бывало — прямо посреди дня напивалась да песни орала, рот зубастый разевая.

Не раз людей на кладбище распугивала, ненароком в пьяном виде из кустов вываливаясь.

Иной раз и до скандалов доходило. У одного посетителя вроде даже и инфаркт случился, от такой то неожиданности.

Да и за Катьку боялись — выйдет спьяну на солнцепёк, да и сгорит к чёртовой матери.

Уж и предупреждали её, и отговаривали, и уговаривали глупости свои бросить — да всё напрасно.

Семён Петрович поначалу поведение Катькино осуждал. Не явно, конечно, явно никого не осуждал и никому с советами своими не лез. Но в глубине души хулиганство подобное и беспутство не одобрял категорически.

И только потом, и то случайно, узнал он, что попала Катька на кладбище при обстоятельствах весьма печальных.

Катька, мать-одиночка, воспитывала двух детей, дочку (та вроде постарше была) и сына (тот, говорят, совсем маленький был, года три от роду).

В город приехала она из какого-то глухого места, чуть ли не из деревни, и на родину свою малую возвращаться не хотела категорически.

В городе закончила училище (где под самый конец обучения и дочку прижила, вроде даже от преподавателя), получила почётную и очень нужную профессию маляра — и моталась с тех пор с одной стройки на другую.

Потом и сын у неё родился.

В общежитиях, конечно, с детьми было трудно, да и хозяйство с такой жизнью всё никак не налаживалось. С личной жизнью… Тут и рассказывать нечего, круг общения известный. Такие же, в основном, горемыки, как и она. Только и отличие, что мужики пьют больше. И сами приткнутся нигде не могут. Какая семья с ними? Никакая.

Вот так Катька и жила, до поры до времени.

Но однажды (дело, вроде, осенью было) в доме одном стены красила. Дом под сдачу уже шёл, так что дёргал их прораб, торопил. Сдавать надо было дом побыстрее, с отделкой заканчивать.

Сквозняки в доме, понятно, те ещё были. И холод. Шесть часов на холоде — и свалилась Катька.

Температура, кашель.

На работу выйти не могла уже. В первый день болезни до магазина только дошла (молока купить для каши), и всё — свалилась окончательно.

Лечения, понятно, никакого. Денег в обрез, на лекарства не хватит. Без прописки и страховки, да с температурой такой по поликлиникам не походишь и врача в общагу такую лимитную не вызовешь.

Совсем плохо Катьке и стала, лежит уже недвижно почти.

Вот тут она за детей и испугалась. За дочку в особенности. Дочку то и раньше в общаге мужики тискать пытались, да мать отбивала всё. Или на себя мужиков брала. А в такой ситуации, понятно, не отбила б уже.

Подозвала Катька дочь, рукой на сумку показала:

«Деньги там, в сумке. Бери их давай, Саньку хватай — и чеши отсюда, из общаги этой. До Григорьевского… На вокзал, билет на электричку возмёшь, до Голутвина. Там попутку какую… Помнишь, как летом к бабушке ездили?»

«Помню» дочка кивнула. «Не лето сейчас вроде, мам».

«Не болтай» Катька сказала. «Слушай внимательно. Вещи тёплые бери, сумку собери. Кашу в кастрюле доешьте… Апельсин там, на окне… В дорогу».

«А ты как, мам?»

«А мамка в больницу поедет… Бабушке привет передавайте… Скажите: мамка велела у неё жить. Я то потом к вам… приеду… Бабушку слушайтесь… тяжело ей… с вами то двумя… Собирайся, Лен, не стой…»

Собрались дети кое-как, уехали.

Вовремя уехали. Мужики то как раз в Катькину комнату шастать начали.

Баба одинокая да больная — пожива лёгкая. Когда в постели Катьку трахают, когда и из постели вытаскивали. Втроём, впятером… Бывало, и к себе затаскивали, так что она чуть и не ползком возвращалась.

Вещи, конечно, у неё из комнаты потаскали почти все, да и пьянки у неё устраивать повадились. Накурят, бутылок набросают…

Тяжело Катьке, кашель мучает. Задыхается…

«Ничё, Кать» мужики смеются. «Полечим тебя сейчас!»

Полечили…

Недели через две после отъезда детей померла Катька. Отмучилась.

Так и не узнала — добрались дети до бабушки или нет.