Черное сердце

– Вы знаете, июль в Нью-Йорке просто замечателен, – сообщил он. – Особой жары еще нет, все в цвету, и не так душно, как в Вашингтоне. Просто стыд, что я не могу выбираться сюда чаще. – Он пожал плечами. – Но вы ведь и сами знаете, какова жизнь кандидата.

Трейси разглядывал Готтшалка.

Лицо у него было почти треугольное, с выступающей вперед челюстью, которую украшала ямочка, с широким ртом, темными пышными бровями. Лицо, тронутое солнцем и ветром. Волосы он зачесывал назад. На вид ему было не более пятидесяти, однако в нем чувствовалась глубина характера и стойкость, более свойственные людям постарше. Короче, у него был вид образцового государственного деятеля, уверенного в своем Божьем даре – тот тип внешности, который ввел в моду Уолтер Кронкайт [11].

Он был членом сената уже шестнадцать лет, очень быстро приобрел популярность, а в последние два года именно к нему апеллировал президент в надежде получить от сенаторов положительные ответы на наиболее важные из своих законопроектов. Он считался центристом и до недавнего времени был председателем сенатского комитета по разведке.

– Как я понимаю, вы оказали моему Джексу особый прием.

– Я просто сделал то, на что он напрашивался. Ничего более.

– Вероятно, – Готтшалк заложил руки за спину и пожевал губами, как бы обдумывая ответ Трейси. – Что ж. Стивен порою бывает грубоват, – сенатор усмехнулся. – Это одно из его наиболее полезных качеств.

Трейси молчал.

– К тому же он не разделяет моего восхищения вами.

– Простите?

– Но я действительно вами восхищаюсь. Неужели это так трудно понять? – Он повернулся к Трейси, его чистые синие глаза сверкали. – Я терпеть не мог Джона Холмгрена, потому что считал, что его, скажем так, пацифизм и чрезмерное внимание к гуманитарным проблемам могли нанесли вред нашей партии, раздробить ее. А если бы он стал президентом... Да я просто в ужас прихожу от того хаоса, который он мог натворить в международных делах.

Но, черт побери, я осознаю, какой серьезной угрозой он был для меня. Я никогда его не недооценивал. Его... или вас. Я знаю о вашем таланте проведения компаний и дирижирования прессой. Дьявол, вы в этом деле – лучший из лучших. Вот почему я обратился к вам. Я хочу, чтобы вы присоединились к моей предвыборной кампании.

Трейси молча взирал на него. Он не верил своим ушам. Он не мог в это поверить: Атертон Готтшалк олицетворял все то, от чего Трейси однажды с отвращением отвернулся.

– Боюсь, вы напрасно потратили время.

– Подождите, подождите. Не спешите с решениями. Я знаю, что вы с Холмгреном делали все, чтобы лишить меня шанса на выдвижение на предстоящем съезде. Я также знаю о ваших дальнейших планах. Так почему бы вам не подумать о моем предложении? Планы уже составлены, и я могу их принять, естественно, слегка изменив в соответствии с моими взглядами. Что вы на это скажете? – Он изобразил «кандидатскую» улыбку. – Такой шанс представляется раз в жизни, Трейси, потому что в августе я стану кандидатом от моей партии. И вы будете рядом со мной. Я очень высоко ценю таких людей, как вы. Вы – великолепная комбинация разума и решительности. Мне это нравится. Мне это импонирует.

– Вы говорите о невозможном, – сказал Трейси. – Мы с вами никогда не сможем смотреть на проблемы одними глазами.

– Черт, дружище, да кого волнуют проблемы? Мы с вами – не двое политиков, которые по любому поводу бьются рогами. Это не та игра. Вы – мой советник по связям с прессой.

Взгляд Трейси был тверд:

– Совершенно верно, это не та игра. Я привык верить в то, что делаю.

– Тогда вы в нашу игру вообще играть не умеете. Это я вам сразу говорю.

Трейси пожал плечами. Готтшалк внимательно его разглядывал:

– Что ж, если вы не принимаете моего предложения, я могу сделать вывод, что вы собираетесь работать на этого слабака Билла Конли, если он вознамерится занять то место, которое его бывший босс так безвременно покинул.

– Я пока еще не принял никакого решения.

– О, бросьте! Вы собрались ссать в ту же дырку, что и Конли. Я знаю об этом.

– Что ж, возможно.

Готтшалк помолчал.

– Значит, начинается новая гонка, но, будьте уверены, на финише первым буду я, – внезапно блеснувший из-за ветвей луч солнца заставил его мигнуть. – И запомните: когда по улице мчится паровой каток, благоразумный человек либо отступает в сторону, либо запрыгивает на сиденье. Так я это себе представляю. И у вас есть реальный шанс оказаться на сиденье, – он похлопал Трейси по плечу. – Хорошенько подумайте об этом. Вам предстоит блестящая карьера.

И с этими словами он ушел. Он уже не боялся испачкать туфли, поэтому уверенно шагал через дорожку для верховой езды. На мгновение за кустами мелькнул блестящий черный лимузин – и исчез за поворотом.

На востоке собирались облака, видно было, что им не терпится пролиться дождем. Стало душно, молодые мамаши спешно ринулись к выходу из парка, толкая перед собою коляски.

Через лужайку двигалась фигура в коротком плаще. Как бы передумав, человек развернулся и направился к Трейси. Руки у него были засунуты в карманы, ветер раздувал полы плаща, и они хлопали по толстым твидовым брюкам.

Господи, подумал Трейси, он так и не научился прилично одеваться.

– Новая карьера в новом городке? – осведомился Ким. – А ведь пепел сожженного не успел остыть.

– Вот уж не думал, что я тебя еще когда-нибудь увижу, – но, говоря это, Трейси уже прекрасно понимал неизбежность встречи: именно это тогда прочла в его лице Май. Они действительно не должны были больше встречаться. Но вот Ким здесь, и это означало, что Фонд вспомнил о нем. Они о нем и не забывали.

– Я тоже, – Ким пожал плечами. – Давай, пройдемся. Просто пара старых приятелей на прогулке.

– Мы никогда не были друзьями.

Ким кивнул:

– Тогда в память о прошлых временах, – он старался не прикасаться к Трейси. – Было время, когда я думал, что ты нам больше не нужен. Видишь ли, я всегда считал тебя талантливым, но ужасно капризным дитятком. И потому бесполезным.

– Но теперь ты считаешь иначе, – Трейси не мог удержаться от сарказма. Ким снова кивнул.

– Верно. Мы оба стали старше. И сейчас многое видится иначе.

Трейси почувствовал, как в душе его поднимаются неприятные воспоминания, словно муть со дна, потревоженного пловцами озера:

– Зрелость дарует также способность объективно смотреть на прошлое.

Назойливый свет ламп, потное лицо Кима, внушающее вьетконговцам чуть ли не мистический ужас. В Бан Ме Туоте они предпочитали называть действия Кима "волшебством чтобы не употреблять другое определение.

Ким был настоящим мастером, виртуозом по получению информации даже от самых стойких.

– Теперь я понимаю, насколько ценным был твой вклад в дело Фонда. – Пошел дождь, и Ким поднял воротник плаща. – Хотя и должен признать, что был несколько шокирован, когда Директор попросил именно меня встретиться с тобой. Почему я? И знаешь, что он сказал? «Я не хочу, чтобы его соблазнили сладкими речами».

– Как бы там ни было, я ни в чем не желаю участвовать, – Трейси остановился и повернулся к Киму. Они стояли под старым дубом, кора которого была покрыта надписями, сделанными аэрозольной краской. – Я хорошо тебя знаю, Ким. Твое «волшебство», резню, которую ты устраивал в джунглях. Когда дело касалось кхмеров, ты превращался в машину для убийств.

– Я был таким же, как все в Бан Me Туоте.

Трейси покачал головой:

– Нет. Ты проделывал все с таким смаком, что это пугало. Ты был по-настоящему заинтересован. Ты ненавидел кхмеров так же, как ненавидел коммунистов. Это коммунисты убили твою семью, да?

Ким не ответил. Он смотрел на Трейси и слушал, как мягко шуршит в листве дождь. Ноги у него уже промокли насквозь. Раздался какой-то резкий звук, он повернул голову, и Трейси увидел белый шрам, сбегавший от уха к груди. Потом Ким снова повернулся к нему и улыбнулся: