Черное сердце

В «Пан Пасифика», как и везде, где он появлялся, прежде всего обращали внимание на его экзотическую красоту. В организации, в основном, работали белые женщины – исполнительный директор с большой охотой брала на работу именно их, потому что считала женщин большими идеалистками и энтузиастками.

Со своей стороны Киеу воспринимал чрезмерное внимание с холодным любопытством: он не понимал, что такое находили в нем эти женщины. И его холодность только больше их распаляла.

А потом настал день, когда кое-кто перешел от флирта к прямым действиям – случилось это почти в то же время, когда в трехстах милях отсюда Директор вел беседу с Кимом. Киеу поднял взгляд от своего стола, и увидел, что над ним склонилась Диана Сэмсон.

Она была молодой и, поскольку работала в отделе по связям с прессой, достаточно хорошенькой: это тоже было следствием политики исполнительного директора по подбору кадров – она считала чрезвычайно важным, чтобы «Пан Пасифика» имела привлекательное лицо.

– Да? – спросил он, но карандаша, которым вычерчивал план второго нью-йоркского камбоджийского храма, не положил.

– Я бы хотела побеседовать с вами о проблемах беженцев, – объявила Диана. Ее синие глаза сияли за стеклами больших очков. – Полагаю, пришло время рассказать в прессе об этой стороне нашей деятельности. Я бы хотела начать с «Нью-Йоркера», «Бизнес уик» и «Форбса», это наиболее логично, но сначала я бы хотела обсудить с вами текст, – она наклонилась еще ниже и уперлась ладонями в стол. – Вы могли бы уделить мне время?

Киеу кивнул:

– Хорошо.

– Так, давайте прикинем... Завтра вас здесь не будет, – она, как бы раздумывая, склонила голову набок. – Может быть, сейчас?

Киеу редко ходил на ленч – работы было слишком много, кроме того, его грызла совесть: ведь он работал всего три дня в неделю. Эскиз храма еще не закончен, но, вероятно, это может подождать. Он встал из-за стола.

– У вас есть какое-то место на примете? – спросил он и заметил, что ее взгляд уперся в его грудь.

– Что, если пойти ко мне? – прошептала она.

Она жила в пяти кварталах по Восточной 17-й улице, в маленьком, но ухоженном особняке. Из окна спальни был виден огромный ветвистый вяз.

Он позволил ей провести себя через всю квартиру в спальню, там подошел к окну и безучастно, пока она снимала с него галстук и расстегивала рубашку, наблюдал, как играет в листве солнце.

Он почувствовал, как рубашка соскользнула с плечей, как розовый язычок начал трогать соски его мускулистой груди.

Соски напряглись, и он услышал, как она застонала, но сам он ничего не чувствовал.

Он ничего не чувствовал и тогда, когда она расстегнула ему брюки и, охнув от восторга, увидела как он напряжен и как огромен. Он выступил из спустившихся к щиколоткам брюк, легко поднял ее на руки и понес к постели.

Он снял с нее блузку и был просто поражен силой ее эмоций, когда он в свою очередь взял в рот ее соски. Совершенно очевидно, она что-то чувствовала – но это чувство, при всей его интенсивности, было для него чуждым.

Он взял в руки ее груди и начал нежно касаться языком ложбинки между ними, пока она не двинулась, подсказав ему, что следует вернуться к соскам. Она стонала, а он по очереди брал их в рот, ласкал языком.

– Я слышу, – проговорила она, закрыв глаза, – я слышу как между бедрами у меня разливается огонь.

Интересно, что это такое она ощущает, подумал Киеу, и поднес ее пальцы к своим соскам, в надежде ощутить то же самое. Она ласкала, терла его соски – но он ничего особенного не чувствовал.

И все же у меня есть эрекция, подумал он, глядя вниз на свой напрягшийся член, в подобных ситуациях у меня всегда так бывает. Но что же я на самом деле чувствую?

В тот миг, когда он вошел в нее, он ощутил тепло. Он ощутил ее влажность. В ее глазах он видел, как она жаждет его, и не понимал этой жажды.

Он знал, как сделать женщинам хорошо, и поэтому старался проникнуть как можно глубже.

Она застонала и обхватила его ногами, пятки сомкнулись у него на спине, бедра сжимались и разжимались, сжимались и разжимались.

Киеу чувствовал напряжение ее мышц, она начала дрожать. Тогда он вышел из нее, но она закричала, потребовала, чтобы он продолжал.

Она приподняла ягодицы от постели, и лишь его небывалая сила дозволяла ему удерживать ее при помощи одного лишь своего инструмента. Он наклонил голову и вновь начал лизать ее груди.

– О, я не могу, я не могу... – кричала она хриплым голосом. – Еще, еще!

И Киеу вновь прижал ее к постели и начал двигаться быстро-быстро, чтобы доставить ей максимум удовольствия.

Он услышал, как она взвизгнула, словно маленький ребенок, мышцы ее влагалища сжимались все плотнее и плотнее.

И вдруг словно черная тень накрыла его, и рука его непроизвольно заколотила о постель – к нему пришли воспоминания, но он усилием воли отогнал их.

Она дышала словно вышедший из-под контроля паровой движок и однажды даже выкрикнула его имя. Ее напряжение передалось ему в самый последний момент.

Он знал, что это за момент, улавливал время, когда его пенис начнет извергать семя. Он даже испытывал при этом некоторое удовольствие, но не более того.

Возвращаясь в офис, он вновь и вновь вспоминал искаженное страстью лицо Дианы Сэмсон, ее конвульсии, и размышлял о том, какие странные, непонятные чувства владели при этом ею: да, когда он кончил, он тоже почувствовал нечто вроде обжигающего ветра, но это длилось всего мгновение, и ветер утих.

Это-то и было для него самое непонятное, самое тайное. Он редко предавался размышлениям об этой тайне. Она напоминала ему о смутном, безымянном чувстве, которое иногда возникало в нем по утрам. Пожалуй, чувство чаще всего посещало его после ночных кошмаров, которые случались с ним с завидной регулярностью каждые десять-одиннадцать дней.

Он просыпался абсолютно мокрый от пота, дышал так, словно перед этим пробежал двадцатимильный кросс; он чувствовал за спиной жар напалма, слышал запах горящей человеческой плоти.

После этого он всегда шел к стоявшей в его комнате древней деревянной статуе Будды Амиды, зажигал молитвенную свечу и становился на колени. Он молился усердно и долго, как учил его Преа Моа Пандитто. И в конце концов на разум его вновь снисходил мир.

Следующую ночь он неизменно спал хорошо, но просыпался на рассвете с тем ощущением, которое связывал с занятиями любовью, с ощутимым напряжением внизу живота.

Его правая рука чувствовала усталость, и он недоуменно оглядывался, словно пытался выяснить источник этого обжигающего, уносящего его дыхание ветра.

На углу Мэдисон-авеню и Пятидесятой улицы под звуки лившейся из плейера музыки реггей приплясывал чернокожий с волосами, заплетенными в длинные растафарианские косицы. Всем проходившим мимо особям мужского пола он раздавал листки-приглашения в массажный салон.

Всего в квартале отсюда степенно двигался кортеж черных блестящих лимузинов. Двигался он к Собору Св. Патрика на Пятой авеню. Полисмены разогнали зевак и лоточников.

Трейси, стоявший на ступеньках собора, увидел, как подъехал лимузин с Мэри Холмгрен, и спустился ее встретить.

Она была стройной женщиной с каштановыми волосами, решительным подбородком и спокойным взглядом светлых глаз. Строгий черный костюм, на голове – черная шляпка с вуалью.

– Привет, Мэри, – мягко произнес он. – Как ты?

Мэри Холмгрен совершенно спокойно взглянула на него – казалось она даже не замечает репортеров и телевизионщиков с камерами, толпившихся за временной оградой. Цвет лица у нее был свежий и здоровый.

Рука ее в черной перчатке покоилась на плече девочки-подростка.

– Ты знаком с моей дочерью, Энни?

– Конечно.

– Маргарет, – объявила она твердым голосом, – проведи Энни в церковь. Я скоро к вам присоединюсь. – Высокое белолицее существо с маленькой головкой кивнуло и повело Энни по лестнице, а фотокамеры запечатлевали этот момент для истории.