Забавы Палача

— Я впервые об этом слышу, — сказал Фицдуэйн, — а ведь меня никак нельзя назвать затворником.

— Ну что же, — сказал Бакли, — каждому свое. Ваш брат, обычный горожанин, больше знает о футболе, чем о повешениях.

Держась за “вольво” патологоанатома, Фицдуэйн проехал через город, по Макертейн-стрит и повернул налево, в гору, где стояла гостиница “Арбутус-лодж”.

Коробка со слайдами и фотокопии заключений врача по результатам вскрытия мертвого юноши из Берна лежали на сиденье рядом с ним. Похоже было, что факт самоубийства почти установлен. Однако причины по-прежнему оставались туманными.

В Корке всегда было проблемой найти место для парковки. Площадь перед гостиницей была переполнена машинами, что затрудняло маневрирование, и на то, чтобы пробиться на дальнюю стоянку и найти там свободный уголок, потребовалось немало времени и нервов.

Мокрый снег уже перестал, хотя ветер был пронизывающе холодным. Заперев машины, Фицдуэйн и Бакли немного постояли рядом, глядя на катящуюся внизу реку Ли. Фонари вдоль набережных повторяли ее извивы. То там, то сям на масляно-черной поверхности реки вспыхивали блики отраженного света; внизу, справа, виднелись огни стоящих у пристани торговых судов.

— Многих моих подопечных вылавливают из этой реки, — сказал Бакли. — Жители Корка обожают топиться. За последний год у нас набралось столько утопленников, что один из работников морга предложил построить для самоубийц специальный причал и снабжать их якорями и сигнальными буйками, чтобы облегчить поиски.

— Еще одна разновидность проблемы парковки, — сказал Фицдуэйн.

Бакли с легкой грустью посмотрел на последний кусочек прекрасно приготовленного бифштекса по-ирландски. Затем неторопливо объединил его с единственным оставшимся ломтиком обжаренного в масле картофеля. Вилка с нанизанной на нее парочкой совершила свое заключительное путешествие.

— Вот и конец всему, — сказал он, отодвигая тарелку. Потом посмотрел через стол на Фицдуэйна и благожелательно улыбнулся.

— Я посоветовал бы вам не относиться к самоубийствам чересчур серьезно, — сказал он. — В последний год тот небольшой район Корка, который находится в моем ведении, поставлял мне по одному повешенному каждые две недели. Какой-нибудь несчастный малый решает сделать последний жест, чтобы его заметило все человечество, а добивается только одного — на несколько часов обеспечивает работой пару-тройку государственных служащих.

Фицдуэйн ухмыльнулся.

— Интересная точка зрения.

— Но вас это не убеждает?

Фицдуэйн отхлебнул портвейна и, чуть помолчав, ответил:

— У меня есть свои причины заниматься этим делом. И в первую очередь для меня важно не то, как Рудольф покончил с собой. Важно, где и почему. Он сделал это у меня на пороге.

Бакли пожал плечами. Следующие несколько минут он целиком посвятил дощечке с сыром; потом вернулся к теме самоубийства.

— Это загадочная штука, — сказал он, — и мотивы почти всегда остаются невыясненными. — Он ухмыльнулся. — Мертвецы — народ неразговорчивый. В пятидесятых годах лондонцы исследовали примерно четыреста случаев самоубийства и обнаружили, что около половины из них явились результатом физического или психического недуга. Однако я должен сказать вам, что Рудольф был абсолютно здоров, у него не было ни раннего рака, ни венерической болезни или чего-нибудь в этом роде, а материалы, которые ко мне поступили, позволяют отмести и психическое расстройство. Стало быть, остается то, что исследователи именуют социальными и личными факторами.

— А что, собственно, под этим подразумевается?

— Повесьте меня, если я знаю.

— Господи Боже! — пробормотал Фицдуэйн.

— Статистика самоубийств, — продолжал Бакли, — оставляет желать много лучшего. К примеру, если верить тому, что пишут, в Ирландии самоубийств поразительно мало. И я задаю себе вопрос: так откуда же берутся все эти трупы, над которыми я работаю? Неужто жители Корка больше других любят накладывать на себя руки? — Он покачал головой. — Все дело в том, что люди стесняются самоубийств. Потому они и придумывают лживые цифры. Самоубийца считается позором для семьи. Не так уж давно — а именно, в тысяча восемьсот двадцать третьем году — одному лондонскому самоубийце вогнали в грудь кол и похоронили на перекрестке в Челси. Замечательный пример того, как общество выражает свое неодобрение.

Фицдуэйн поставил свой бокал.

— Давайте вернемся к Руди. Не заметили ли вы в нем самом или в обстоятельствах его смерти чего-нибудь необычного — все равно чего?

— Чего-нибудь? — спросил Бакли. Фицдуэйн кивнул. Графин с портвейном был уже выпит. Они вышли из опустевшего ресторана и направились в уютный закуток, примыкающий к бару, чтобы напоследок пропустить перед камином по рюмочке бренди. Фицдуэйн был рад, что сегодня уже не надо никуда ехать — он снял здесь номер на ночь. И как только Бакли умудряется держаться прямо, влив в себя такое количество алкоголя? Видимо, это было его маленьким секретом. За исключением румянца на щеках патологоанатома и его заметно приподнятого настроения, ничто не напоминало о выпитом им за обедом вине. Дикция его по-прежнему оставалась безупречной.

— Так, значит, чего-нибудь? — повторил он.

— Мне нужна какая-нибудь зацепка, ключик, — сказал Фицдуэйн.

Бакли взял кочергу и принялся ворошить дрова в камине. Фицдуэйн ждал, почти не притронувшись к своей рюмке с бренди. Вдруг Бакли встал, снял пиджак, закатал левый рукав рубашки и выбросил вперед руку. На миг Фицдуэйну показалось, что врач хочет ударить его: ведь бывают же люди, которые от выпивки становятся буйными.

— Гляньте-ка сюда, — сказал Бакли. Фицдуэйн посмотрел на протянутую к нему руку. На предплечье была вытатуирована голова оскалившегося бульдога в лихо заломленной военной фуражке; под ней стояло: “USMC [5], 1945”.

— Эмблема, приносящая морякам счастье, — сказал Фицдуэйн. — Я довольно часто видел ее во Вьетнаме.

— А у вас нет татуировок?

— Не замечал, — ответил Фицдуэйн.

— А знаете, как серьезно относятся моряки к этому бульдогу?

— Никогда над этим не задумывался, — сказал Фицдуэйн.

Бакли улыбнулся.

— Выбор бульдога в качестве эмблемы восходит к тысяча девятьсот восемнадцатому году. Тогда, во Франции, немцы прозвали наших моряков Teufelhunden — “дьявольскими псами”. Таким образом была отдана дань уважения их бойцовским качествам. В пору моей молодости в Ирландии трудно было найти работу, поэтому я поступил на службу в американский флот и был направлен военврачом к морякам. Мои подопечные наградили меня этой татуировкой. Она значит для меня больше, чем орден “Военно-морской крест”.

— У Рудольфа была татуировка? — спросил Фицдуэйн. Бакли застегнул пуговицу на рукаве. — Если бы у вас самого была татуировка, вы больше интересовались бы этими вещами. Они часто очень многое значат. Когда-то я собирал фотографии татуировок на трупах, которые проходили перед моими глазами. И составил неплохую коллекцию. Правда, давно уже перестал пополнять ее. Ну так вот: у Рудольфа действительно была татуировка, очень маленькая и не похожая ни на одну из тех, что попадались мне прежде. Она больше напоминала любовную памятку, или военный знак различия, или что-нибудь в этом духе, и находилась в таком месте, где ее нельзя было увидеть, если бы этого не захотел сам юноша.

— Теряюсь в догадках, — сказал Фицдуэйн. Бакли улыбнулся. — Ну, ничего особенно эффектного, однако же остроумно. Она была на внешней стороне запястья, как раз там, где носят часы. Очень маленькая, сантиметра полтора в диаметре. Это было изображение заглавной буквы “А” в крохотном цветочном венке.

— Так может быть, у Руди была подружка, чье имя или прозвище начиналось с буквы “А”, — сказал Фицдуэйн.

— Возможно, — ответил Бакли. — Но я бы на вашем месте расширил круг поисков, включив в них и друзей мужского пола. Может быть, Руди не брезговал и девчонками, но я твердо знаю, что он регулярно вступал в гомосексуальные контакты.